Частное расследование - Незнанский Фридрих Евсеевич - Страница 79

— Свежих нет. Еще не выросли.

— А кстати, клетки какого зверя ты туда вставляешь? Может, мы можем отловить?

— На чердаке, что ль? — усмехнулся Грамов. — Да если б было просто так: поставь лишь мышеловку там… Тогда конечно, что ж…

— Купить, в конце концов, любого зверя можно — ведь не дороже ж денег?

— Исключено. Выходит, что дороже. И не отловишь, и не купишь.

— Ну, так не бывает, — Сергей Афанасьевич не поверил другу и несколько демонстративно, подчеркнуто, замолчал: ему было слегка обидно, что Алексей темнит и уклоняется от объяснений всех деталей, обстоятельств.

Грамов тоже молчал. Он считал, что ответил четко и исчерпывающе на поставленный вопрос. Конечно, несколько туманно, да. Но ведь не надо, чтобы водитель мог услышать правильный ответ. Сергей поймет. Сергей все понимает с полуслова.

Конечно, это же проще пареной репы: единственное в мире животное, которое Навроде не смог бы купить, не смог бы приказать поймать за деньги, был зверь породы Ношо зартепз, что означает «человек разумный». И этот зверь, самец, клетки которого работали как в «Витамине С», так и в гораздо большем количестве и лучшем качестве в «Витамине Ю», принадлежали ранее не абы какому самцу человека, а крайне редко встречающемуся экземпляру, единственной, наверное, особи на земле в данный момент, — а именно самому Грамову.

Конечно, Алексей Николаевич мог без труда пожертвовать на быстрое восстановление «Витамина Ю» хоть килограмм еще своих клеток, как соматических, так и нервных: он, Грамов, с детства не жалел себя нисколько.

Однако в данном случае в этой жертвенности не было ни малейшего смысла, так как его собственные клетки были истощены — биологически, физически, химически. Они устали еще, наверно, больше, чем те, что в «Витамине Ю». И Грамов чувствовал, что сам он на пределе.

«Да, — думал Грамов, — надо было бы еще осенью посеять в чашечках Петри до сотни, может быть, колоний. Тогда сейчас был бы практически неограниченный запас».

Но смерть не только Софьи, жены, но и старшей дочери, смерть внука, и сразу же, без перерыва, нависшая смертельная опасность над младшей дочерью, над внучкой, выбили его из колеи, лишили расчетливости, холодной рассудочной запасливости. Смерть жены он, находящийся в подполье, в «городке Навроде», лечившийся от полученных при пожаре в «Химбиофизике» ожогов принял за естественное, нет, не естественное, конечно, а натуральное, что ли, событие. Софья всегда была склонна к крутым решениям: нервная, слишком эмоциональная. Грамов принял тогда, в июле, этот страшнейший для него удар, считая его автором Бога.

Ну, с Богом разговор особый. И Грамов, сжав тогда зубы, решил: мы еще разберемся с тобой, Бородатый.

Тогда же, еще тридцатого июля, у него зародились первые, пока туманные соображения касательно Бога и безусловности его прав, единолично миловать-карать тут, на Земле.

Идея захватила его целиком, он весь ушел в работу. И вдруг седьмого октября еще один «сюрприз» — дочь с внуком.

Нет, понял он, Господь здесь ни при чем! Здесь был запах Лубянки!

Стремглав он бросился в бой, имея всего семь «зарядов» для нового, созданного только что, в августе — сентябре, «Витамина Ю».

Он думал, этого хватит: пока один заряд работает, семеро отдыхают.

Но просчитался, ошибся: одна лишь стычка у дендрария сняла за пять минут три свежих комплекта. Потом землетрясение и взрыв бензинового склада. Зрелище, конечно, так себе, и очень быстрое, но сколько же народа пришлось ему в этом взрыве убедить! Этот тридцатипятисекундный сеанс синхрономиражирования на пару сотен человек «съел» сразу пять комплектов.

А старые три только успели «отдохнуть», как им пришлось Иванникова летаргировать в Сиртаке. Держать в сомнамбулическом состоянии всю обратную дорогу в Москву.

Да, что и говорить, сработали они отменно!

Но клеткам, бедным клеткам, все меньше и меньше оставалось времени для отдыха. Они работали, тянули будто свежие, конечно, но, не успевая отрелаксировать нагрузку, истощались.

И вот уперлись. Все! Ничто не вечно, не всесильно.

Нет, перерыв необходим!

Четыре дня. Четыре дня. Четыре.

— Вы повесили на психоперевозку радиомаяк? — спросил Навроде по радиотелефону, адресуясь к «Жигулям», нарушив тем самым молчание.

— Конечно. Не без этого, — ответили задние, прикрывающие «Жигули». На передних «Жигулях» Зураб, сидевший рядом с водителем, уточнил:

— Они отъехали от дома двадцать пять минут назад. Сейчас, Сергей Афанасьевич, они идут по Садовому, возле пересечения с Цветным, — сообщил Зураб. — Похоже, цель их — Склиф… Нет, поворачивают…

Турецкий очнулся на второй день, 31 декабря, за два часа до наступления нового, 1993 года.

Ему, видно, только что сделали укол, от которого он и пришел в себя.

Он сразу понял, что находится в психушке, в «строгом» отделении: он ведь бывал и раньше здесь, по службе. Вся обстановка, антураж ему были известны, увидишь в жизни раз — до смерти не забудешь. Чувствовал он себя хорошо, выспавшимся, отдохнувшим.

Страшно хотелось только двух вещей: поесть и убить Карнаухова.

«Но Карнаухов уже умер! — вспомнил он. — Ах да, не Карнаухова, Меркулова! И только потом можно и пожрать… Пожрать и Карнаухова убить!»

Турецкий тряхнул головой, освобождаясь от кошмара. Укол действовал. Он успокаивал и как бы предлагал подумать трезво, осмотреться. Что с ним произошло? Какие-то куски, обрывки.

— Ну, как дела? — спросил врач, склоняясь над ним. В руке врача был шприц на изготовку, шприц большой, наполненный, грамм этак на пятьдесят.

— Для лошади, что ль, приготовили? — спросил, кивнув на шприц, Турецкий.

— Нет, не для лошади, — ответил врач. — Вы можете беседовать спокойно?

— Да, конечно.

Врач распрямился, отложил шприц в сторону, кивнул куда-то за спину Турецкому.

Из-за спины Турецкого возникли вдруг два дюжих санитара.

— Спасибо, вы свободны.

— Ну что, больной, поговорим? — спросил врач, дождавшись ухода санитаров. — Вы в состоянии, как сами-то считаете?

— Да я уж вам ответил: безусловно.

— Вы помните, что с вами приключилось?

— Конечно, помню. Не по порядку только, а так, как рвань какая-то в башке.

— Ну, самое-то главное?

— Меня убили — раз. — Турецкий чувствовал, что надо разобраться, собрать клочья событий в ткань. В повествовательную ткань логичного развития событий. Он ощущал, как тепло укола разливается по всему телу, а врач становится, прямо на глазах, все симпатичней и милее. — Все вышло очень странно — Сергей Седых убил меня. Стажер мой. Из моего же пистолета, из «марголина»! В висок попал. Ирония судьбы. Вот главное.

— Так, значит, вас убили?

— Да. Но это только что, вчера, наверное, не знаю. Ну, недавно.

— А раньше что, вас тоже убивали?

— Пытались. Много раз. Вот у дендрария, к примеру.

— Где-где, простите?

— У дендрария! Я что, тихо говорю?

— Нет-нет, вы громко, четко говорите. Мне все понятно. Вас много раз хотели застрелить. И вот недавно застрелили. Вы этого боялись, так? Что вас застрелят?

— Да нет, чего я не боялся никогда, так это смерти! Да-да! Не верите?

— Нет, почему же? Я верю, правда, верю!

— Я — следователь. Вижу по глазам, что вы не верите. Но я правду говорю: смерти — не боюсь. Вот, если хотите знать, я шесть недель назад сам застрелился! Шестнадцатого ноября.

— Прекрасно. Насмерть застрелились?

— Насмерть.

— И умерли? Вы мертвый сейчас?

— Нет, я живой!

— Ага. А застрелились насмерть! Как же так?

— А это уж вы Грамова спросите! — Тепло укола разливалось, разливалось. И Александр Борисович решил, что, только объяснив врачу все до конца, он убедит его в том, что он в своем уме, здоров. И выйдет на свободу. И Карнаухова убьет. Затем Меркулова, конечно! А после уж…