Число Файгенбаума - Кресс Нэнси (Ненси) - Страница 2

• Предыдущая
• 2/5
• Следующая

И для меня.

Мне нравились поиски этого уравнения. Иногда казалось, что вот оно — мелькнуло перед глазами, спрятанное за текущей работой, почти различимое. Но так бывало нечасто. А правда, о которой я не говорил Фрэн — просто не мог сказать, — была в том, что мне не нужно находить уравнение. А ей это необходимо. Интеллектуальный голод чистой воды, вот что подгоняет ее, истинного ученого.

Я просто хотел мирно и спокойно смотреть вокруг. Жить в том же спокойствии, что годами находил в простых занятиях алгеброй, исчислениях, Булевой логике. В числах, которые не были дублированными структурами, за которыми не лежали другие множества целых чисел, или констант, или дробных размерностей — множества более полные и завершенные, чем они. В математике есть своевольная надменность, но нет теней на стенах пещеры.

Поэтому я просидел рядом с Фрэн перед монитором так долго, сколько потребовалось для распечатки семейства пространственных фазовых диаграмм, потратил время и на их разглядывание, снова заглянул в нашу статью, прочел статью Питера Соленски, и больше у меня не было достойных поводов для того, чтобы оттянуть момент возвращения в материальный мир.

Едва я двинулся к аудитории, к «Введению в теорию множеств», снова подступила тошнота.

Середина октября. Еще два месяца работы с этой группой — дважды в неделю по 90 минут. Иначе не удастся сохранить место ассистента. Не знаю, смогу ли дотянуть. Но лишившись работы, я перестану встречаться с Фрэн.

Тридцать два лица покачивались передо мной; за ними — 32 призрачно мерцающих двойника. Других. Совсем других. Джим Малкахи — угрюмый сутулый парень 18-ти лет с угреватым лицом и смертельной обидой в глазах: его отчисляют. А за ним маячит спокойный, уверенный Джим, ничем не искалеченный, без следов ужасной обиды, из-за которой он не слушал меня и не учился по книгам. Джессика Харрис — типичная отличница, худое личико искажено волнением, переходящим в панику всякий раз, когда она не может чего-то сразу понять. За ней — самоуверенная Джессика, которая в состоянии минуту подождать, разобраться в логике и получить удовольствие от очередного успеха. Шестьдесят четыре лица и 64 предмета обстановки в двух аудиториях, и временами, когда я отворачиваюсь от них к двум грифельным доскам (на идеальной поверхности у меня твердый почерк, а на пыльной и исцарапанной — неровный, кривой), это не приносит облегчения.

«Студенты жалуются, что вы на них не смотрите, когда говорите, — отчитывал меня декан. — Кроме того, не выделяете времени после занятий, чтобы обсудить их трудности».

Он мерцал за своей собственной спиной: мудрый руководитель позади сверх меры загруженного бюрократа.

Никто не задал ни одного вопроса. Никто не остался после занятий. Никто из первых 32-х студентов ничего не сказал о бесконечных множествах, а другие 32 были вне моей досягаемости. Я вышел из аудитории со свирепой головной болью и в коридоре едва не столкнулся со студенткой.

Вдоль стены (здесь грязная штукатурка — там узорная веселая лепнина) стояли кресла для студентов, ожидающих преподавателей, друг друга или дополнительных занятий. Одно кресло на добрую треть перекрывало мою дверь; очевидно, его выдвинула девушка, которая сейчас сидела, наклонив голову, и что-то писала в блокноте. Головная боль у меня была такая, что глаза лезли на лоб. Я ударился коленом об угол кресла (дешевая сосна, растрескавшийся лак — мореный дуб, ручная работа). В глазах прояснилось, но от боли в колене я чуть не взвыл.

— Не хотите ли освободить проход, мисс?

— Извините.

Она даже не подняла голову, продолжая записывать.

— Отодвиньте чертово кресло!

Она рывком передвинулась, не поднимая глаз от блокнота. Кресло грохнуло, звук отозвался болью в черепе. Сидящая рядом с ней другая девушка мило улыбнулась и, словно извиняясь, развела руками.

Я с трудом выдавил:

— Вы ждете меня? Хотите поговорить о занятиях?

— Нет, — буркнула девушка, не подняв головы.

Она так и не посмотрела на меня. Странно, это чересчур грубо даже для самых безнадежных студентов. Пожав плечами, я двинулся вперед, мельком взглянув на лист ее блокнота.

Бумага сплошь исписана числами: таблица биномиального распределения вероятностей при подбрасывании монеты, где переменная «x» соответствовала вероятности «n» выпадений орла, поделенной на вероятность одинакового числа выпадений орла и решки. Колонки аккуратно озаглавлены. Девушка вписывала числа так быстро, как успевала рука у собеседницы, до семи знаков после запятой. Феноменальная память или невероятная способность к быстрому счету?

— Большинству людей это не по силам! — не сдержался я.

— Наблюдение, оскорбление или комплимент?

Я мог видеть только затылки обеих девушек: светлые, прямые и грязные волосы у собеседницы, пушистые золотые волны у другой. Не дождавшись ответа, она сказала:

— Если это все-таки наблюдение, то мой ответ: сама знаю.

Головокружение началось снова.

— Если оскорбление, ответ другой: я не «большинство»!

Мне пришлось упереться рукой в стену, чтобы удержать равновесие.

— А если комплимент, то спасибо.

Коридор пульсировал. Студенты накатывались на меня, все 64, но я должен учить только половину, именно тех, которых я не хотел учить. Ибо они — извращенные и деформированные версии того, чем им следовало быть, и я не могу их учить, потому что презираю их. За то, что они не такие, какими следовало быть. За то, что они лишают меня внутреннего равновесия, тонкого метафизического слуха, сопрягающего реальный мир с идеальным. И уводят от числа Файгенбаума к своим версиям, в которых прекрасное вытесняется буйством хаоса... Я тяжело оперся о стену, глотая воздух. Девушка взглянула на меня, вскочила:

— Эй! Вы в порядке?

У нее было тощее костлявое лицо, слишком широкий рот — и тонкое личико с розовыми благородными губами. Но в основном я видел глаза. Они смотрели с вежливым участием, затем взгляд перешел на стену за моей спиной, вернулся, и тогда по мне, подобно бензиновому пламени, прокатилась судорога. Девушка протянула руку, чтобы поддержать меня, но взгляд ее снова уперся во что-то там, позади — так всегда уходил и мой взгляд, если только я не смотрел в зеркало. Ее неудержимо влекло к тому, чего я никогда не видел: к другому Джеку, мерцающему на фоне стены, к идеальной личности, до которой мне было бесконечно далеко.

— Это действует на тебя как-то иначе, — говорила Майя, сидя за чашкой кофе в студенческой столовой. Вот у меня не бывает тошноты или головокружения. Я просто впадаю в ярость. Так все это дерьмо выматывает!..

Я согласился пойти в столовую только потому, что сейчас здесь не было почти никого. Она сидела напротив меня, а за ней — другая Майя, с прекрасным лицом и зелеными глазами, полными надежды на то, что мы сумеем разделить нашу судьбу, что я, возможно, смогу покончить с ее одиночеством. Но у реальной Майи как будто не было надежды. Она казалась яростной, именно такой, как о себе говорила.

— Джек, в восьми случаях из десяти люди могут перейти в свое идеальное «я» или подойти много ближе, если хоть попробуют, черт их побрал! Они просто слишком ленивые или зачуханные — силы воли этим козлам не хватает!

Я отвел глаза и нерешительно ответил:

— Для меня главное, что это нечестно — такая ноша. Кажется, так. Я вижу идеальное, и это во вред всему, что я всю жизнь хотел сделать.

Кроме математики.

Майя прищурилась и возразила:

— Нечестно? Почему? Плюй на все это, не бери в голову!

— Думаю, это несколько сложнее, чем...

— Нет. Все очень просто. Делай то, что хочешь делать. И не скули!

— Я не...

— Скулишь. Вот что: не позволяй двойному зрению тебе мешать делать все, что захочется. Я не позволяю, и все в порядке!

Взгяд ее излучал свирепую воинственность, но за ее спиной другая Майя смотрела на меня с сочувствием.

— Майя, но я и пытаюсь заниматься тем, чем хочу. Математикой. Диссертацией. Преподаванием.

• Предыдущая
• 2/5
• Следующая