Клин - Буторин Андрей Русланович - Страница 24
- Предыдущая
- 24/71
- Следующая
А дальше… Нет, я, к счастью, успел сделать то, ради чего вообще сюда выбрался, иначе минутою позже бы сделал это, даже не снимая трусов. Потому что забор передо мною вдруг начал сминаться. Причем, что шокировало меня больше всего, он не продавливался в мою сторону, что было бы объяснимо, если бы с внешней стороны на него кто-то давил, а как раз наоборот — гофрированный металл выгибался туда, наружу! А поскольку отсюда в него мог упираться разве что я — но я этого, разумеется, не делал, да и сил бы мне для этого все равно не хватило, то мое живое воображение лихо нарисовало в мозгу картину, как с той стороны забора чудище с огромным ртом присосалась к железному листу и буквально всасывает его в себя. Но, что было не менее жутким, все это происходило в полной тишине. А поскольку я понимал, что металлический лист не может сминаться беззвучно, то рассудок мой начал протестовать, захлестывая сознание дикими волнами ужаса.
Мне бы развернуться и стремглав мчаться к спасительной двери бункера, однако ноги мои, как ни банально, по-книжному, это звучит, буквально приросли к земле. А еще и сам я словно превратился в статую, окаменел, а скорее — превратился в глыбу льда от холодного ужаса. Наверное, поэтому я не мог и отвести глаз от сминающегося забора. Казалось, все мои мысли тоже замерзли, стали ледышками, но одной, по-видимому, удалось избежать этой участи. И она, совершенно бесполезная и глупая, билась сейчас в моей пустой голове, будто запертая в клетку вольная птица: почему, ну почему железный лист никак не лопнет?!..
А металл и впрямь не собирался рваться. Теперь-то я могу подобрать сравнение и скажу, что больше всего он, пожалуй был похож на растянутую резину лопнувшего воздушного шарика, которую неведомый огромный рот всасывал в себя неспешно и неотвратимо.
Вскоре, однако, что-то начало изменяться. Гофрированный металл разгладился, но, так и не порвавшись, начал будто исчезать, растворяться в этом ужасном рту. Теперь впадина в заборе походила на воронку, направленную раструбом ко мне. При этом создавалось отчетливое впечатление, что материал, из которого сделаны ее стенки — все тот же листовой металл, — стекает сам же по себе в узкую черную горловину. Мой взгляд приковался к этому круглому дну жуткой бездны, у которой, как мне это ясно тогда представилось, не было не только обозримых, но и вообще никаких границ. Я почувствовал, что мой разум стало засасывать в эту бесконечную дыру. Это ощущение было настолько реальным, будто мои мозги расплавились, вскипели, превратились сначала в жидкость, а затем и в пар и стали выходить из черепа сквозь глаза, нос, уши, рот… Я хотел закричать, но голос мне больше не повиновался. Я хотел зажмуриться, закрыть ладонями уши, но нервные импульсы от мозга не достигали больше ни век, ни рук, ничего-ничего!..
А потом я понял, что падаю. Прямиком на раструб этой кошмарной, фантастической воронки. И когда я действительно упал, меня тут же всосало в бездонную черную пустоту.
И все-таки нет, я неправ, пустота не была черной. Потому что это была настоящая Пустота — с заглавной буквы. И если черный цвет — это всего лишь отсутствие всех остальных цветов, то в этой Пустоте отсутствовало вообще все, даже само понятие «цвет». И я растворился в ней и стал ею. Мне еще не приходилось умирать, но мне кажется, что смерть, — это все-таки нечто иное. Смерть — это просто ничто. Представить, что ты будешь чувствовать после смерти — очень легко: нужно всего лишь вспомнить, что ты чувствовал до того, как не только еще не родился, но даже не был зачат. Потому что тебя просто не будет, точно так же как тебя когда-то и не было. А когда я стал Пустотой, я все-таки был. Был тем самым великим «Ничто» и «Нигде».
Разумеется, где нет ничего, там нету и времени. Поэтому с равной вероятностью можно сказать, что прошли тысячелетия, как и то, что пролетел лишь всего один миг, когда я услышал голос… И снова неверно, поскольку звуки в Пустоте не могли передаваться, да мне и нечем их было бы услышать. Поэтому точнее будет сказать, что этот голос возник, соткался из самой Пустоты. Я не только не мог ничего слышать, но даже не понимал, что такое звуки, поэтому ощутил лишь (тоже неверно, но пусть будет так), что меня кто-то зовет. А раз в Пустоте появилось еще что-то, кроме нее самой — или меня, бывшим тогда ею, — то она сразу же перестала быть Пустотой с прописной буквы. И в этой обычной уже пустоте я стал чувствовать себя отдельной от нее субстанцией. А еще я почувствовал, что где-то рядом присутствует кто-то, разделяющий эти мои ощущения. И этот «кто-то» настойчиво звал меня к себе. Как раз в этот момент я снова стал собой — человеком, студентом Федей Зарубиным, Дядей Фёдором, в конце-то концов. Но пока еще не вполне человеком, у меня по-прежнему не было рук и ног, не было головы, я по-прежнему не чувствовал своего тела. Но я вновь умел мыслить, и как тут было не вспомнить высказывание французского философа Декарта: «Я мыслю, следовательно, я существую»! Да, я существовал, и от этого осознания мне стало несказанно легче. Теперь я уже не просто ощущал рядом с собой другую сущность, не просто слышал безликий голос — я понимал смысл его обращений ко мне.
— Вот так, молодец, — сказал он. — Держись, не падай назад в Пустоту!
— Я держусь… — вымолвил я. Или скорее не вымолвил, а просто подумал, но мой невидимый собеседник меня все-таки услышал.
— Молодец, — повторил он. — Теперь ухватись за меня крепче и иди следом за мной.
— Как же я ухвачусь, когда у меня нет рук? Как пойду, когда у меня отсутствуют ноги?
— Тогда позволь мне самому подхватить тебя, не сопротивляйся, и я выведу тебя.
— Выведешь? Куда? Ты можешь вывести меня домой?
— Для тебя сейчас дом — все что угодно, кроме Пустоты. Я выведу тебя к свету, а о твоем настоящем доме подумаем позже.
— Обещаешь?
— Чтоб я сдох!
— А ты… ты разве живой?..
— Пока да. Хотя оставаться таким рядом с тобой исключительно сложно.
Что-то в интонациях этого голоса, хоть он и по-прежнему оставался безликим, лишенным определенного тембра, показалось мне очень знакомым.
— Сергей?.. — раньше, пожалуй, чем окончательно вызрела догадка, спросил я.
— А то кто же? Не болтай. Не отвлекай меня. Держу тебя! Пошли!
И я, хоть так еще и оставался вне тела, почувствовал, как меня окутало чем-то мягким и теплым, а потом сжало, сильно, до боли, благодаря которой я вновь ощутил свою плоть, и дернуло. Дернуло так, что темнота вспыхнула вдруг мириадами звезд, которые закружились в бешеном танце, раздуваясь и распухая в яркие разноцветные огни, которые тут же снова взорвались и превратились вдруг в небо, смертельно уже надоевшее мне мрачное и тяжелое небо Зоны.
Я лежал на спине, запрокинув к небу лицо. Надо мной, стоя на коленях, склонился двоюродной брат. Одну ладонь он держал на моем затылке, другой вытирал струящийся по его лицу пот.
— Очнулся?.. — просипел он едва шевелящимися губами.
Я кивнул.
— Узнаешь меня?
Я снова кивнул.
— Как меня зовут?
— Сергей… — мой голос звучал едва ли громче, чем у него. — Сергей Шосин.
— Семью восемь?
— Нет. Сергей Шосин…
— Я спрашиваю, сколько будет семью восемь?
— Много, — выдохнул я. — Серега, перестань, у меня мозги не шевелятся!..
— Это точно, — пронзил он меня свирепым взглядом. И выкрикнул вдруг в полный голос: — А надо, чтобы шевелились! Всегда! А особенно здесь, в Зоне! Быстро отвечай — сколько будет семью восемь?!
— Пятьдесят шесть, — от неожиданности выпалил я, даже не задумываясь. И с благодарностью вспомнил Галину Александровну, свою первую учительницу, вбившую, оказывается, в меня таблицу умножения до уровня подсознания.
— Хорошо, — сказал брат уже более мягко, хотя по нему и было видно, что зол он на меня неимоверно. — Встать сможешь?
Я попробовал шевельнуть конечностями. Вроде бы все работало, неохотно, как и мозги, но тем не менее. И, чтобы не злить Серегу и дальше, я попробовал перевернуться на бок и подняться на колени. Получилось! Брат подхватил меня за плечи и помог встать на ноги.
- Предыдущая
- 24/71
- Следующая
