На Севере дальнем - Шундик Николай Елисеевич - Страница 22

• Предыдущая
• 22/71
• Следующая

— Всё, — пробормотал он, засовывая косички Тавыля к себе в карман.

Краснощекое озорное лицо его выражало торжество.

И вдруг Эттай услыхал, что Тавыль во сне всхлипывает. «Наверное, что-то плохое приснилось ему», — решил Эттай. И тут же задумался: «Почему Тавыль сейчас здесь, в школе, спит за партой? А может, его отец прогнал из дому? Может, опять обидел?»

Эттаю так стало жаль Тавыля, что он вытащил из кармана косички, с невеселым видом покрутил их в руках и, словно убедившись, что уже никакими способами не возможно их водворить на прежнее место, тяжело вздохнул.

А Тавыль между тем продолжал всхлипывать. Худенькие плечи его вздрагивали. Что-то горестное, подавленное было в эту минуту в его щуплой фигурке.

«Ай, лучше б я себе уши обрезал, чем косички эти!» — по­думал Эттай и осторожно, с каким-то особенным чувством нежности к обиженному им товарищу погладил Тавыля по голове и на цыпочках вышел из класса.

На пороге школы Эттай встретил наконец свою учитель­ницу.

— Нина Ивановна! Это я, я все наделал! — быстро загово­рил Эттай. — Это я печку развалил, помочь хотел... Всегда у меня получается не так, как хочу!

— Успокойся, Эттай! Войдем в школу, там все мне рас­скажешь,— мягко сказала Нина Ивановна.

— Не хочу я в школу, там Тавыль!.. Нина Ивановна, пой­дите в наш класс, там Тавыль спит и чего-то во сне плачет. Мне так жалко его! Пойдите, пожалейте его... У него сейчас нет мамы, а отец злой очень...

— В классе спит Тавыль? — удивилась Нина Ивановна.

Взволнованный тон Эттая, его рассказ о Тавыле встрево­жили ее.

— Да, да, он в классе за партой спит. Идите к нему. А я приду завтра. Буду думать, что сказать вам, всю ночь думать буду...

— Ну-ну, ладно, Эттай. Я сейчас пойду к Тавылю, а ты иди домой, только всю ночь тебе думать не надо.

Когда учительница ушла, Эттай глубоко вздохнул и поду­мал: «Ну ничего. Хорошо, что я встретил Нину Ивановну. Она пожалеет Тавыля... она обязательно его пожалеет... А про косички я потом... я завтра все расскажу».

На другой день случилось то, чего Эттай никак не предви­дел. Еще до линейки в школу явился Экэчо, открыл дверь, в кабинет директора.

— Тавыль больше в школу ходить не будет! Хватит! — за­кричал он еще с порога.

Виктор Сергеевич озабоченно прикоснулся рукой к своей черной бородке и спокойно предложил:

— Входи, входи, Экэчо! Я вижу, у тебя ко мне есть серьез­ное дело.

— Да, да, есть большое дело! — Экэчо шагнул на сере­дину кабинета.

Тонкие губы его дрожали, ноздри раздувались. Виктору Сергеевичу стоило большого труда усадить его на стул.

— Ну, теперь рассказывай, отчего ты такой сердитый сего­дня, — улыбаясь, обратился он к Экэчо.

— Да, да, сердит! Очень сердит! Как не будешь сердит? Ты сам мне сказал, что Тавыль может ходить в школу с ко­сичками, а теперь что получилось?

— А что же такое получилось? — удивился директор.

— Чего ты у меня спрашиваешь, что получилось? Сам хорошо знаешь, что получилось. Почему у моего сына Тавыля косички обрезаны? Не может теперь он без косичек в школу ходить! Он теперь совсем от злых духов беззащит­ный! Чуть свет я его сегодня с оленеводами в тундру услал. Пусть лучше у дяди своего оленей как следует научится по­нимать.

Виктор Сергеевич откинулся на спинку стула, думая про себя: «Да, история! И кто же это мог так напроказить?»

Экэчо с минуту смотрел ненавидящими глазами на Викто­ра Сергеевича, а затем ехидно заметил:

— Хитрый ты, учитель, очень хитрый! Сам, однако, подо­слал кого-нибудь косички Тавылю обстричь, а теперь прики­дываешься, будто ничего не знаешь.

Виктор Сергеевич прямо посмотрел в глаза Экэчо. Тот не выдержал его взгляда, отвел глаза в сторону.

— Кто уважать себя умеет, тот сначала умом и сердцем слова свои проверяет, а потом вслух произносит, — сурово ска­зал директор. — Я не привык, чтобы меня обвиняли в том, в чем я не виновен. Слова твои мне не понравились.

Экэчо промолчал, хотя ему очень хотелось выразить всю свою ненависть к этому сильному, невозмутимо спокойному человеку.

— А ты сам как думаешь, кто мог сделать это нехорошее дело? — спросил Виктор Сергеевич, набивая трубку. — Ку­ри, — протянул он табак Экэчо.

— Это твой ученик Эттай сделал! — опять закричал Экэчо, не обращая внимания на протянутый ему табак. — Это он гро­зился косички Тавылю обрезать.

— Грозился, говоришь? — переспросил Виктор Сергее­вич. — А вот мы сейчас проверим.

— Как ты проверишь? Ничего ты не проверишь! У вас тут в школе дети лживыми привыкают быть.

— Опять необдуманные слова говоришь! — чуть повысил голос Виктор Сергеевич. — Нельзя же, чтобы у мужчины язык во рту болтался, как у болтливой старухи. Ведь ты же можешь быть посрамлен: виновник сознается, и тогда...

— Не сознается! — убежденно сказал Экэчо. — Лживыми вы их здесь делаете, не уважающими своих родителей де­лаете!

Директор спокойно докурил трубку, выбил ее о пепельни­цу и вдруг весело предложил:

— Давай так договоримся: если виновник сознается, ты сегодня же возвратишь сына в школу. Пусть твой сын будет там, где правдивости учат. Если же виновник не сознается... — Виктор Сергеевич сделал паузу, как бы еще раз обдумывая, не делает ли он ошибку, — тогда, если тебе так покажется лучше, не приводи сына в школу.

Экэчо испытующе посмотрел в лицо Виктору Сергеевичу, в задумчивости несколько раз щипнул волоски реденькой сво­ей бородки. Хотя предложение учителя и казалось заманчи­вым, он боялся просчитаться: «А что, если виновник со­знается?»

Неверие в доброту людей, ненависть к ним продиктовали решение Экэчо. Да, он был убежден, что виновник ни за что не сознается!

Задумался и Виктор Сергеевич: «Ну, а если виновник не сознается? Как тогда придется решать судьбу Тавыля? Нель­зя же допустить, чтобы он не учился!»

Прозвенел звонок на линейку. Когда ученики выстроились в длинном коридоре, директор и Экэчо вышли из кабинета. Дежурный, как обычно, отдал рапорт.

Экэчо, заложив руки за спину, пристально вглядывался своими холодными, злыми глазами в серьезные, сосредоточен­ные лица ребят. Экэчо волновался. Он боялся думать о том, что виновник сознается. Ему бы очень хотелось бросить в ли­цо директору такие слова, от которых тот смутился бы, как мальчишка.

Виктор Сергеевич прошел на середину коридора.

— Я хочу сказать учащимся несколько слов, — тихо обра­тился он к дежурному по школе педагогу и, внимательно осмо­трев всю линейку от одного конца до другого, негромко, но четко произнес: — Кто обрезал косички Тавылю, сделай шаг вперед!

Экэчо прилип к стене коридора. «Нет, нет, они скорее язык свой откусят! Они будут молчать. Виновник не сознается, ни за что не сознается!» — твердил мысленно Экэчо, успокаивая самого себя. А Виктор Сергеевич испытующе пробежал взгля­дом по лицам учащихся, застывших в безмолвии. Он не хотел повторять свои слова, он был уверен, что виновный обязатель­но сделает шаг вперед.

Наконец наступил тот момент, когда Виктору Сергеевичу показалось, что нужно повторить свой приказ. И тут в на­пряженной тишине послышался решительный шаг Эттая. Ли­нейка ахнула.

Экэчо втянул голову в плечи, вкрадчиво, как будто он на охоте подходил к зверю, вплотную приблизился к Эттаю и с ненавистью посмотрел в его взволнованное виноватое лицо. Да, он, Экэчо, ненавидел этого мальчика! И не столько за то, что тот обрезал косички Тавылю, сколько за то, что своим при­знанием оставил его, Экэчо, побежденным в поединке с дирек­тором школы.

— Пройди ко мне в кабинет, — строго сказал Виктор Сер­геевич Эттаю.

Экэчо быстро прошел к двери кабинета и вдруг резко по­вернулся к директору:

— Случайно ты прав оказался, учитель. Тавыля я приведу в школу, но не сейчас. Нет, не сегодня, а тогда, когда у него косички отрастут!

И, не дождавшись ответа, Экэчо пошел прочь не огляды­ваясь.

• Предыдущая
• 22/71
• Следующая