Мы с Санькой в тылу врага - Серков Иван Киреевич - Страница 19

• Предыдущая
• 19/42
• Следующая

— Кого? Партизан? — не понял Санька.

Митька глянул на него с презрением и даже сплюнул сквозь зубы.

— Дурак ты. Полицейских расстреляли…

— Может, и к нам придут? — спросил я у Митьки. Почему-то думалось, что и это ему известно. Митька постоял, подумал, раз-другой ковырнул пяткой в снегу и уверенно сказал:

— Нет. У нас город под боком, а лес далеко.

О партизанах иной раз можно услышать и от взрослых.

К нам часто по вечерам приходят женщины: Поскачиха, бабка Гапа, тетя Марина. Это чтоб маме веселей было. Сядут подле ее кровати и заводят негромко свои бесконечные разговоры.

— Такой кисель получается из свеклы, такой кисель — никакого сахару не нужно, — причмокивает от удовольствия губами Поскачиха. — Закваски на ночь положишь и в печь, а утром…

Потолкуют про кисель.

Потом тетя Марина начинает жаловаться:

— Мой совсем с ума спятил. Как дитя горькое… Приволок домой какой-то ящик и в солому спрятал. Открыла я, а там — господи, боже милостивый! — эти… как их? Ну, что мальцу с поселка руку оторвало…

— Гранаты, — подсказываю я с печи, но на меня не обращают внимания.

— Куда ты, говорю ему, хворобу эту принес? Дети ведь в хате. А он — не суй, говорит, носа не в свое просо. Рыбу глушить буду…

Тут и бабка Гапа вмешивается в разговор.

— А слыхали вы, мои девоньки, что в Чистолужье было? Пошел мой брательник в лес хворосту какого собрать, топить-то людям нечем, а там встречают его двое с ружьями, Ну, мой брательник уже и богу помолился… А они только спросили, кто есть в деревне. Махорку, правда, забрали… Да сказали, чтоб язык прикусил…

— Ай-я-яй-я-яй, — вздыхает отчего-то Поскачиха. То ли ей той махорки жаль, то ли еще чего — не знаю.

Но ходят по деревне и другие слухи: немцы Москву взяли. Об этом Неумыка на каждом шагу звонит:

— Все теперь. Амба. Москва теперь наша.

А люди говорят разное. Одни верят, другие нет. Дед Мирон, когда мы с Санькой передали ему Неумыкины слова, почему-то на нас обозлился. Глянул из-под бровей, как из-под стрех, вогнал топор в колоду, вытер мокрый от пота лоб и спросил:

— Вы что, хлопцы, к Неумыке в помощники записались? Собака брешет, а вы по селу разносите. Быть того не может, чтоб немец Москву взял!

Дядя Захар ходит туча тучей. Сунулись мы к нему со своими расспросами, а он как вызверится:

— Откуда мне знать? Отвяжитесь, сопляки!

И запрыгал с ведром дальше к колодцу.

На шоссе мы встретили троих немцев. Идут они, цокают коваными сапогами по булыжнику и весело лопочут по-своему. Тут Санька набрался смелости и издали крикнул:

— Пан, Москва капут?

Немцы остановились, смерили нас глазами с ног до головы и заржали:

— Я-я, Москау капут!

На другой день с самого утра вваливается к нам в хату еще один фашист.

— Матка, яйки! Москау капут!

— Какие тебе яйки-хворобайки зимой?! — ответила ему бабушка, а когда немец вышел, буркнула: — Ишь, черти, одно у них на языке — капут да капут…

Прошла неделя или две. И вот однажды прибегает к нам Санька, радостный, взволнованный. Не успел дверь закрыть, как тут же похвастался:

— Мне немец по шее дал!

Бабушка засмеялась:

— Вот счастье тебе, хлопец, привалило. И как же это тебе удалось?

Санька обметает снег с бурок и рассказывает с пятого на десятое:

— Они у нас живут пятый день. Каждый день я спрашивал: пан, Москва капут? Капут, говорят, капут… А сегодня утром я снова: пан, Москва… А он мне как врежет! Я прямо о ступу лбом! Во! — И Санька стянул с головы шапку, показывая очередную шишку. — Пощупай!

Я пощупал. Шишка была большой и твердой.

— Так что ж это он, ирод? — удивилась бабушка.

— А то, — многозначительно ответил Санька.

Целую неделю мой друг похвалялся всем этой шишкой. А тем, кто не верил, давал ее пощупать. Взрослые смеялись. Скок уже не рычал на нас, а долго расспрашивал, как было дело, потом хлопнул в ладоши:

— А мой же ты голубь, вот и началось… А они-то думали…

Похвастался Санька своей шишкой и деду Мирону. Дед тоже смеялся до слез.

— Значит, дали им под Москвой по шее, — сказал он, вволю нахохотавшись.

— Немец, верно, подумал, что я с ним дразнюсь, — радовался Санька своей удаче.

Однажды Коля Бурец сказал по секрету, что у него есть две гранаты. Мы с Санькой и пристали к нему: либо отдай, либо продай.

— А зачем в-в-вам? — хитро щурит Коля свои цыганские глаза.

— Рыбу глушить будем, — на ходу придумываю я.

— И-и-и я буду, — не соглашается Коля.

— Мы тебе рогатку отдадим, — щедро обещает Санька.

Бурец немного подумал, почесал затылок и отрезал:

— Н-нет. Мне с-с-самому нужны.

Ну и хитрюга же этот Заяц: тянул из нас жилы, пока целый противогаз за одну гранату не выцыганил. Пришлось отдать, хоть и жаль было. Да без противогаза можно обойтись: газов пока что не пускают. К тому же не такой он был и целый: пару полос на рогатки мы от него отрезали.

Так ведь и граната была не бог весть какая. Правда, с ребристым кожухом, с ручкой, зато без капсюля. И все же, что ни говори, граната есть граната. Боеприпас.

Мы отнесли гранату к Саньке на чердак. Там хранится все наше снаряжение. Патроны еще осенью выкопали и перепрятали в солому.

Санькина мать, тетя Марфешка, не любит, когда мы ходим по чердаку: тогда в хате скрипит старый потолок и в щели меж досками сыплется костра.

— Тихо! — прикладывает Санька палец к губам и первым берется за лестницу. Он лезет осторожно, чтоб не стукнуть, не наделать шума. Вот скрылись за последним венцом его бурки, теперь моя очередь: встану на одну перекладину, прислушаюсь — и дальше.

На чердаке сумеречно, солома припорошена мелким снежком, а под застрехи так целые сугробы намело. И все же здесь не то, что на улице, — не так дует. А возле трубы и совсем хорошо — можно погреть руки, посидеть и пошептаться без лишних свидетелей.

Санька притащил сюда коробку с патронами, и мы, может, в десятый раз любуемся ими, пересчитываем, не стало ли меньше. В партизаны мы пойдем уже скоро. Осталось только найти винтовки. Сперва заглянем в Староселье к моему деду Тимоху, переночуем, отдохнем, разведаем кое-что и — в лес. Если дед спросит, чего мы пришли, скажем, что, мол, хотели узнать, как он поживает.

Свищет в застрехах ветер, шуршит о стены сухим, колючим снегом. Гремит в сенях тетя Марфешка — тащит в хату ступу. Вот хлопнула дверь, и почти тотчас в хате началось:

— Гух-гух, гух-гух…

Ведро, что висит в сенях на стене, мелко дребезжит. Значит, взялась за просо. Теперь и нам можно действовать смелей.

— Давай проверим мешки с сухарями, — говорит Санька. Он долго роется в соломе, чихает от пыли и никак не может их найти.

— Может, не здесь клал? — стою я у него над душой.

— Да здесь же! — злится Санька.

Вдруг он заверещал не своим голосом и с округлившимися от страха глазами отскочил в сторону. Я и сам от неожиданности едва не загремел с чердака в сени.

— Что там?

А Санька весь дрожит:

— Что-то жи-жив-живое…

Меня разобрала злость.

— Тоже мне партизан! — И, как это делал Митька Малах, я сплюнул сквозь зубы. Правда, вышло не очень удачно, слюна повисла на подбородке, но я незаметно вытер ее рукавом и сам решительно полез в тайник.

Санька стоит поодаль, а я осторожно шарю рукой в соломе. Вот попалась под руку лямка от мешка, потянул за нее, и из соломы выскочила серая жирная мышь. Она глянула на меня черными блестящими бусинками, испуганно пискнула и юркнула назад в солому.

На мешки наши было горько смотреть. Дыра на дыре. От сухарей осталась одна труха вперемешку с мышиным пометом. Бумага, в которую были упакованы бинты, тоже пришлась мышам по вкусу. А в Санькином мешке они ухитрились даже устроить себе гнездо. Только пузырьки с йодом и остались в целости.

И тут на глаза нам попался кот. Он сидел за трубой, встопорщив от холода густую серую шерсть, и сладко дремал. Кот был стар, ленив и глух, как пень.

• Предыдущая
• 19/42
• Следующая