Мы с Санькой в тылу врага - Серков Иван Киреевич - Страница 11

• Предыдущая
• 11/42
• Следующая

— Неумыка в тюрьме, — не поверил Санька. — Может, другой кто…

— Был! — сказал Митька и сплюнул сквозь редкие зубы. Плевать так Митька мастак. Ни у кого из нас не получается, как у него.

До войны Кузьма Неумыка в колхозе не работал, мало жил дома. Он говорил, что с его специальностью самое место в городе. Что у него за специальность, в деревне знали стар и мал. Он крал в поездах чемоданы, вырезал карманы на базаре, промышлял по квартирам. Об этом я сам часто слышал от взрослых.

Иногда Кузьма появлялся в деревне с перевязанной головой, с синяком под глазом, а то и вовсе родичи привозили его едва живого. Тогда по околице шли слухи, что Неумыка где-то не на того нарвался. Но проходила неделя-другая, и он, отлежавшись, снова исчезал.

Бывало и так, что Кузьма возвращался из города в новых хромовых сапогах, в дорогом костюме, с полной мошной денег. Тогда из его хаты — она стоит как раз напротив новой школы — с утра до ночи слышались пьяные песни, шум и вопли. Это Неумыка бил свою Устинью — худую, всегда испуганную женщину. Глаза у нее большие и круглые, как пятаки, потому все и зовут Неумычиху Совой.

Есть у Неумыки сын Коля. Он пошел в школу на год раньше нас с Санькой, но мы догнали его во втором классе. Колю даже посадили вместе со мной. На первом же уроке Неумыка-младший стащил у меня цветные карандаши, и на перемене мы подрались. После этого учительница нас рассадила.

Коля — хлопец сильный, как и его отец, и такой же рыжий, и такой же вор. Только он не ходит в город, а ворует в деревне. Бывало, зайдет в сельмаг, а у него такая длинная проволока с острым концом. Только продавец отвернется, он раз — и булка или коржик в руках. Лови его потом, догоняй.

Летом, когда люди в поле, проведает Неумыка-младший, у кого хата без присмотра, вынет в окне стекло, пошастает в печи по горшкам, вытащит из борща мясо, поснимает с горлачей сливки, а деньги на виду — и деньги возьмет. Его ловили, драли уши, секли лозой и крапивой, отводили к отцу, когда тот был дома. Но ничто не помогало. Какой дуб, такой и клин, каков отец, таков и сын.

Перед самой войной Неумыка обокрал сельмаг, и его, верно, в пятый раз посадили в тюрьму.

— А позавчера он целый воз добра из города приволок, — рассказывал Митька. — Шкафы, зеркала, одежду охапками носили.

После этого мы решили, что Неумыка — гад, что таких нужно душить, и пошли смотреть, что делается в новой школе.

По дороге мы постояли немного возле хаты-читальни, на которой уже висел портрет Гитлера. Под портретом надпись: «Гитлер — освободитель». Да мы и без надписи догадались, кто это такой — не раз до прихода немцев видели рисунки в газетах. И здесь тот же косой клочок волос через лоб, те же усики, те же колючие, злые глаза. Рядом с портретом приказ на немецком и русском языках: кто будет укрывать комиссаров и евреев — тому расстрел.

Я вспомнил, как немцы сломали яблоню деда Мирона, как шли по огородам танки, как ловили Феклину свинью, вспомнил нашего музыканта с курощупом, того немца, что бросался на мать с ножом, и сказал:

— Хорош освободитель!

— Гад он, — поддержал меня Митька и предложил: — Давай мы ему глаза выколем гвоздем.

Митька достал из кармана горелый гвоздь, влез на завалинку, чтоб дотянуться до Гитлера. Но в это время из бывшего сельсовета вышли два немца, и мы пустились наутек. Гитлер остался с глазами.

В черепичной крыше школы, точно на том месте, где мы сидели с Санькой, когда лазили смотреть на Староселье, — большущая дыра. Голые ребра стропил посечены осколками. Одна стропилина свисает над стеной, раскачивается на ветру и скрипит.

Вдруг отворилась школьная дверь, и оттуда показалось красное, потное лицо Неумыки. Жидкие рыжие волосы прилипли ко лбу. Он тащит книжный шкаф. Шкаф не проходит в проем, и Неумыка натужно сопит, кряхтит, бранится на сына, который без толку путается у него под ногами.

— А ну, подержите дверь! — зло крикнул он нам.

Никто не двинулся с места, а Митька так даже огрызнулся:

— Поищи дураков!

Неумыка только глянул косо и выволок шкаф на крыльцо без нашей помощи. Тут он взвалил его на плечи и потащил через улицу к себе во двор. Коля поплелся следом. Когда он проходил мимо нас, Санька изловчился и лягнул его босой ногой. Я не слишком громко, чтоб не услыхал сам Неумыка, сообщил Коле, что он — рыжая сучка, а Митька показал ему кулак.

— А они дерутся и дразнятся, — пожаловался Коля отцу, а потом, отбежав на безопасное расстояние, запустил в нас обломком кирпича. Нам с Митькой ничего, а Саньке таки досталось по ноге. Теперь Санька не простит этого проклятому Рыжему до могилы.

В школе все было перевернуто вверх ногами. Новые парты, за которыми нам не довелось посидеть и одного урока, вышвырнуты из классов в коридор. Часть их уже кто-то порубил, поломал. В классы немцы, как и в нашу хату, натаскали соломы. Всюду валяются пустые пачки от немецких сигарет, обрывки газет, жестянки из-под консервов — разные ценные для нас вещи.

Я взял себе две сигаретные пачки с красивыми картинками, Санька нашел совсем еще новое лезвие от бритвы, а Митьке повезло больше всех. Он выкопал в соломе баночку из-под гуталина. Баночка была, необычная. Сбоку ее прикреплена блестящая ручка-вертушка. Повернешь ручку — крышка сама открывается. Митька будет в эту баночку что-нибудь класть и носить в кармане. Мы здорово завидовали ему и жалели, что немцы забыли всего лишь одну такую отличную вещь.

В библиотеке на полу валяются книги. Многие из них порваны, выпачканы грязными сапогами. Кроме немцев здесь походил и Неумыка. Это он повыбрасывал книги из шкафов. Поглядела бы на все это наша Антонина Александровна, которая нередко бранила нас за какую-нибудь страничку, замусоленную пальцем!

У Саньки глаза так и заблестели.

— Давайте домой отнесем, — предложил он.

Легко сказать — отнесем. Книжек навалено под самые подоконники. Мы выбираем, на наш взгляд, только самые интересные: про пограничника Карацупу, про Гарибальди — итальянского борца за свободу, про всадника без головы, про деда Талаша, про Тимура и его команду, про Ходжу Насреддина.

Почти до вечера мы таскаем книжки домой, далеко стороной обегая немцев.

Я наносил книжек полную кадушку, которая теперь все равно будет пустовать, потому что огурцы и капусту вытоптали битюги. У Саньки на чердаке вырос целый штабель. Митька напаковал два ящика из-под яблок. Мы не украли книжки. Придут наши — вернем в школу. А пока, если будет время, почитаем.

Павлик Здор, сын командира ополченцев, живет на другом конце деревни. Он старше меня и Саньки года на два, перед войной окончил пять классов. Павлик сильный, коренастый. Он быстрее всех бегал, глубже всех нырял. Ребята с их улицы гурьбой ходили за ним.

Мы с Павликом не дружили. Вернее говоря, он не хотел связываться с такой мелюзгой, как мы. Иной раз в школе на переменке, когда кто-нибудь из нас попадался ему под руку, Павлик давал щелчка в нос или в лоб — этим наши отношения и ограничивались. А теперь у нас только и разговоров о Павлике. Мы даже идем его проведать. Павлику миной оторвало ноги. Его носили черти в поле, он сам искал беду на свою голову, а таким шустрым, как мы, по мнению моей бабушки, и подавно не миновать лиха.

— Не приходи тогда, безотцовщина, и домой, — часто стращает она меня.

Мы шагаем по улице и рассуждаем, что придется, пожалуй, теперь Павлику ездить на трехколесной «лисапеде», как ездит отец кузнеца, дед Тимох. Но тому еще хорошо, у него есть железные ноги. Сын отковал. Эти ноги нас очень удивляли. Каждый раз, когда старик приезжал в сельмаг купить табаку, мы с любопытством рассматривали и его «лисапеду», и ноги, похожие на две кочерги. Он топал к прилавку, гремя ими об пол, а ступни на шарнирах сгибались и разгибались, как настоящие. В известном смысле ноги были даже лучше настоящих: старый кузнец ходил босый в самые жестокие холода. Железо, настывшее на морозе, в тепле только покрывалось инеем.

• Предыдущая
• 11/42
• Следующая