Петтер и красная птица - Старк Ульф - Страница 19

• Предыдущая
• 19/21
• Следующая

Я не знаю, сколько мы ехали, пока доехали до нашей улицы, и наш «дед» вскарабкался наверх и свернул к нашему дому.

Лотта кинулась к машине и ещё на ходу открыла дверцу. «Динь-динь-динь», тоненько позвякивали серебряные колокольчики. Плакала она или смеялась? А со мной творилось что-то непонятное, я, кажется, чуть не разревелся, когда увидел её, а на ней эти старинные серёжки, и услышал это тоненькое позвякиванье. Она подпрыгнула и повисла у меня на шее.

— Ой, Петтер! — затараторила она. — Противный Петтер как я по тебе соскучилась. Плохой нехороший противный гадкий Петтер никогда никогда больше не убегай от нас. Скажи что больше не будешь скажи скажи а то я тебя убью до смерти.

И она стала бить меня кулачками в грудь, чтобы показать, как она будет убивать меня до смерти. По щекам у неё катились слёзы, и она слизывала их кончиком языка. Она молотила и молотила изо всех сил, и мне это было ужасно приятно. Я потянул её за собой и повалил на заднее сиденье.

— Сдаюсь! — сказал я. — Больше не буду. Честно.

Я крепко держал её. Но она была очень сильная для такой маленькой девочки. Она вывернулась и попробовала положить меня на обе лопатки. Мы барахтались и боролись. Тут она принялась меня щекотать, а я стал хохотать. Она тоже хохотала.

— Кончай! — крикнул я. — Ой, не могу! Сейчас умру! Но она уже перестала. А мы все хохотали. Мы хохотали просто потому, что мы опять вместе.

Я любил её. Я любил её клоунскую мордашку. И любил даже самые ужасные её рожи — может, просто по детской дурости? Когда я так говорю, получается какая-то слюнявая чушь. Но она правда была удивительная девчонка. Просто чудо, а не девчонка. Они мне потом рассказали, что эта дурёха, когда узнала, что я сбежал, собрала свои вещички и хотела уже бежать за мной. Когда её не пустили, она стала брыкаться, и лягаться, и вырываться, и кричала, что она всё равнопойдёт меня разыскивать. Наверное, именно в таких случаях говорят, что хочется провалиться сквозь землю.

— Хорошо, что ты не поехал в свою Америку и не сделался миллионером, — сказала она. — А знаешь, я выучила новые рожи. Хочешь, покажу?

Так. Что же было дальше? Заболел я по-настоящему только ночью. Хотя, когда вылез из машины, ноги у меня дрожали. Я поплёлся к дому, и Ева поддерживала меня. Лотта нахлобучила ту дурацкую шляпу, которую я нашёл на кирпичном заводе, и прыгала и скакала как ненормальная. Оскар даже стал злиться и прикрикнул на неё.

По-моему, меня никогда в жизни столько не обнимали, как в тот вечер. Все меня обнимали. Совсем замучили. Ева приготовила мне горячую ванну. Во мне по-прежнему сидел этот самый холод, и он ещё нескоро из меня вышел. Когда я погрузился в горячую воду, мне показалось, я вот-вот растаю, как льдышка. Ева намылила меня, и я бултыхался в пене, как Последний-из-Могикан в тот раз, когда мы решили его вымыть, чтоб поселить у нас в доме.

Потом я ещё долго лежал в горячей воде и ждал, чтобы тепло проникло сквозь кожу и растопило этот дурацкий ледяной столб внутри. Оскар и Ева сидели рядом на краю ванны.

— Мы тут много чего передумали, пока тебя не было, — сказал Оскар. — Мы, по-моему, поняли, почему ты сбежал. Ты чувствовал, что раздражаешь нас, мешаешь нам. Верно ведь? Но, как говорится, нет худа без добра. Если б ты не сбежал, так бы, наверное, всё и продолжалось. А когда ты сбежал, нам пришлось крепко задуматься. Разве не странно, что задумываться начинаешь только тогда, когда припрёт? Ты должен помнить, что мы тебя любим и всегда любили, как бы ни вели себя. А вели мы себя, прямо скажем, неважно. Страшно вспомнить, сколько мы обижали друг друга. Но ведь говорить про свои чувства очень трудно. Гораздо легче молчать. И в конце концов получается так, что вроде бы и чувств никаких нету.

Я видел, что он очень старается откровенно всё высказать. Он не только для меня говорил, но как бы и разговаривал сам с собой.

— Иногда, знаешь ли, хочется, — продолжал он, — чтоб можно было понимать и чувствовать друг друга прямо так, без слов. Очень уж трудно их говорить, всякие такие слова… И как это всё получилось? Когда началось? Что такое произошло? Мы вроде как окаменели. Чушь какая-то! Сам ведь видишь, что всё идёт вкривь и вкось, а сделать почему-то ничего не можешь. Сидишь сложа руки и ждёшь, пока всё не рухнет к чёртовой матери. Понимаешь, когда ты сбежал, было такое чувство, будто образовалась какая-то пропасть, какая-то жуткая пустота. И вот мы с Евой сидели в этой пустоте и всё говорили и говорили. И у нас было одинаковое чувство. Будто мы не только тебя разыскиваем, но и самих себя тоже. И не найдём тебя до тех пор, пока сами себя не отыщем. И нам это, по-моему, удалось, ну, может, не до конца…

Он посмотрел на Еву и улыбнулся. Я видел её сквозь завесу пара. Под мышками у неё были тёмные круги. Рыжие волосы свисали влажными космами. Я понимал, да, я понимал, про что говорит Оскар, хотя в голове у меня стоял какой-то туман.

— Ты думал, мы тебя не любим, — сказала Ева. — И может, правильно думал. Мы вроде как вообще никого и ничего не любили. Ни самих себя, ни других. Мы потихоньку превращались, в каких-то бесчувственных истуканов. Мы вот тут с Оскаром говорили, что во всём эта проклятая работа виновата, что отделить семью от работы никак не получается. От того, как человек чувствует себя на работе, зависит, и какой он дома. Если ем у на работе очень уж плохо, то дома, в конце концов, тоже будет ад. Не знаю, можешь ли ты понять, что это такое — изо дня в день стоять и делать одно и то же движение, одно и то же, одно и то же, пока совсем не отупеешь. А шум и грохот вокруг такой, что голова раскалывается. Если хочешь что-то кому-то сказать, надо кричать изо всех сил, иначе не услышат. И люди вообще перестают разговаривать. Все молчат, только машины орут. Есть такое слово «эксплуатация» — знаешь, что это такое? Мы вот с Оскаром на себе почувствовали. Это когда у тебя всё отбирают — твой собственный голос, твои чувства, мысли, волю, твой труд. Высасывают тебя так, что остаётся одна только скор-лупа. И ты уже ничего не можешь, не остаётся сил даже на своих собственных детей.

Я слушал. У Евы был теперь другой голос, чем раньше. И у Оскара тоже. Они высказывали то, про что думали и говорили, пока меня здесь не было. И будто в ванне сидел не я один, а целая масса людей, которым они хотели всё это сказать. Это что-то важное, подумал я. Тепло пробиралось мне под кожу и оттесняло синий холод внутри.

— Это было ужасно, — сказал Оскар. — Живёшь как автомат, и никакого просвета впереди. Домой приходишь до того усталый, что хочется лечь и умереть. Не просто физическая усталость, а общая усталость, которая, кажется, никогда не пройдёт, спи хоть месяц. Я сам себе был противен. Самому противно было слушать свой сварливый голос. Но я ничего не мог с собой поделать. Ну, сейчас-то мы вроде очухались. Ничего, мы ещё за себя повоюем!

Оскар вытащил меня из ванны. Рубашка у него вся намокла, но он даже не заметил. Он вытер меня и отнёс в постель. Потом они с Евой сидели рядом со мной на кровати. Есть я отказался, после тех сосисок я уже не мог бы проглотить больше ни кусочка. Они гладили мой лоб, который пылал от того холодного огня внутри. Я чувствовал тепло, но оно было где-то снаружи и не могло растопить лёд. Я весь дрожал под двумя одеялами.

Ева обняла меня, и я прижался к ней и чувствовал на своей замороженной щеке её тёплое дыхание. Они так много сказали мне. Теперь всё изменилось. Я-то думал, что всё это было из-за меня, что это я во всём виноват. Я вообразил, что я им не нужен, что они жалеют, что я вообще родился. Теперь мне надо было рождаться заново. Я прижался к Еве крепко-крепко, будто хотел растаять, раствориться в ней, чтобы родиться снова.

Не так-то просто родиться, когда тебе уже десять лет. Это и долго, и больно. В ту ночь я и разболелся. У меня была высокая температура и бред. Не знаю, сколько времени я пролежал в забытьи, всё перепуталось, я не различал дня и ночи, не узнавал людей. И я всё время был мокрый от пота, мне всё время меняли пижаму и простыни.

• Предыдущая
• 19/21
• Следующая