Лёшка - Голышкин Василий Семенович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/76
• Следующая

Капельку ртути, выпущенную на свободу, трудно водворить обратно. Она вся в движении и не дается в руки. Мальчик, появившийся на поляне, был, наверное, сродни этой капельке, потому что весь был в движении. Ноги у него шарили в траве, руки в кустах орешника, глаза успевали следить за ногами и руками, не упуская из вида того, что они находили: ни скользкой от слизи чернушки, ни позднего ядрышка в коричневой скорлупке. Губы у него при этом что-то неслышно насвистывали, а ушки шевелились, подкарауливая звуки. Вдруг под ногами что-то глянцевито сверкнуло.

«Змея!» — подсказали глаза, и он, как ужаленный, вскрикнул и отпрянул в сторону. Оглянулся — не слышит ли кто? — и сам себя вслух выругал дураком. Змея!.. Какая змея? Уж, наверно, а он наступил и, как девчонка: «Ма-ма!» Узнают в отряде — засмеют. От кого узнают, если он один и никто не видел? А от него же и узнают. Как-никак приключение, а его хлебом не корми, дай порассказать о чем-нибудь страшном и таинственном. Где костерок, там и он, а где он, там и слушатели.

…Он от нее, а она за ним! Зигзагами! Обогнала его, уставилась, гипнотизируя, как кролика, и пасть разинула: добро, мол, пожаловать! Ну, он не растерялся — не кролик, выхватил пистолет и всю обойму в пасть: бах, бах, бах!

На этом они его и поймают, на пистолете. Разведчику в разведке пистолет не положен. С ним попадешь — пропадешь. Без него, может, и выкрутишься. Поймают и высмеют: «Пистолет из двух пальцев, бах, бах, бах, ври, да не завирайся!..» Ну он для вида поломается, а потом и повинится: не было змеи, выдумал, уж был! Вместе со всеми над собой же и похохочет. Тем более что настоящей храбрости ему не занимать. Она у всех в памяти. Как он год назад, когда еще с партизанами не был связан, подорвал гранатой машину, в которой ехал начальник районной жандармерии…

Однако что ж показалось ему? Уж? Если уж, то его и след простыл. А если не уж… Мальчик, наклонясь, пошарил в траве и, пораженный, выудил из нее жилу провода. Потянул на себя справа, потянул слева, но провод, как репка, сидел прочно и не поддавался его усилиям. Может, концами был привязан к чему-то? Мальчик не успел в этом разобраться.

— Хенде хох! — рявкнуло у него над ухом, и он выпустил провод из рук…

Пауль Шульман перед войной был пивоваром. И среди своих — тех, кто варил пиво, и тех, кто растил в хозяйстве хлеб, — любил, обращаясь к последним, пошутить: «Если вы вскормили Гитлера, то мы его вспоили». Он был недалек от истины. Пивная кружка помогла Гитлеру найти друзей и единомышленников. Она же, пивная кружка, помогла толстяку Шульману найти покровителей среди друзей Гитлера и, когда началась война, устроиться с их помощью в команду особого назначения. Что за команда — тайна. Развяжешь язык — смерть. Да Шульману это и ни к чему. Он готов до могилы молчать, лишь бы не турнули из команды и не послали, чего доброго, на фронт, под большевистские пули.

Фронт шел на восток, и команда шла за фронтом. Она обеспечивала телефонную связь фронта со ставкой Гитлера.

Шульман в команде держался прочно. И опять-таки благодаря все той же пивной кружке. Иные из его коллег, мародерничая по завоеванным городам и селам, гнали посылки с награбленным в фатерланд, а Шульман, наоборот, полной горстью черпал из фатерланда. Пивная кружка, при которой состояла жена Шульмана, продолжала кормить и ее, и главу семьи, которому она от щедрот своих посылала то сальце, то колбаску. Шульман, не будь дурак, делился всем этим с кем нужно и оттого так прочно держался в команде.

Тот, кто дает, тот и берет. Не столько от жадности, сколько от зависти. Я, мол, дал, почему же мне самому не взять? Увы, самому Шульману взять было не с кого, и он, видя, как его сыры и колбасы уплывают в чужие руки, мучился черной завистью: к нему бы так плыли!

Он шел, уперев автомат в живот и распарывая им кусты. Березы, заступая дорогу, бренчали листвой, как медалями, и листва, осыпаясь, падала на каску с недоразвитыми рожками, на зеленошкурую шинель, липла к цилиндрам сапог в пятнах ржавчины.

Поляна… Он вышел на нее и замер, охваченный изумлением, негодованием и страхом. На поляне стоял мальчик и держал в руках линию связи «Гитлер — фронт». Пристрелить? Именно это он и хотел сделать. Пристрелить и концы в воду. Ведь ему же головы не сносить, если узнают, что он допустил к линии связи русского, пусть мальчика, но все равно русского! Но благоразумие удержало его от выстрела. Вдруг мальчик не один и на выстрел прибегут другие? Вдруг из своих кто услышит?

— Хенде хох! — крикнул он, и мальчик послушно поднял руки. Но странно, смотрел не испуганно, а удивленно.

Спросил по-немецки, кто, откуда и чего по лесу шляется.

Мальчик, ничего не поняв, уловил, что о чем-то спрашивают, и поднял корзину.

— Гриб! — как глухому крикнул он. — Чернушка! — А сам лихорадочно размышлял, видел или не видел фашист, что он держал в руках.

— О, гриб! — понимающе кивнул Шульман, в свою очередь лихорадочно размышляя, уяснил или не уяснил себе мальчик назначение провода, который держал в руках.

Мальчик опустил корзину, да так неловко, что она, задев за куст репейника, опрокинулась и вывалила бутылку с какой-то жидкостью.

— Васер? — спросил Шульман.

Мальчик лукаво ощерился:

— Са-мо-гон!

Глаза Шульмана загорелись.

— Дай! — протянул он руку.

Но мальчик, как наседка, набросился на бутыль и залопотал, мешая немецкие слова с русскими:

— Нихт… Нельзя! Гросфатер давать, киндер относить… базар!

Шульман осклабился: хоть и русская душа, а родственная. С той только разницей, что он доброе пиво варит, а они — внук с дедом — дикую водку гонят. Отобрать и прогнать? По-глупому можно и так. Но он, Шульман, не глуп, а, наоборот, умен и поступит не по-глупому, а по-умному. Перед ним кто? Маленький дикарь из большой дикарской страны. А дикари, как ему точно известно, во всех дикарских странах одинаковые. Помани дикаря побрякушкой, и он потянется за ней, как карась за наживой. К сожалению, никаких блестящих побрякушек у Шульмана не было. Но это его не смутило. У него было нечто такое, на что юный дикарь — при известной ему, Шульману, распущенности юных дикарей — непременно должен был клюнуть. Шульман порылся в карманах шинели и извлек на свет картонный пакетик с дымящей барышней.

Глаза у юного дикаря восхищенно заиграли: сигареты!

— На — дай! — сказал Шульман, протягивая пачку.

— Дай — на! — в тон ему ответил мальчик, беря сигареты и протягивая в обмен бутыль с самогоном.

Все? Можно расходиться? Как бы не так. Нечто, более сильное, чем магнит, удерживало их на месте.

«Знает или не знает, что держал в руках?» — размышлял Шульман, пытливо глядя на мальчика.

«Видел или не видел, что я держал в руках?» — размышлял мальчик, угодливо глядя на толстяка немца. А если видел, неужели ничего не заподозрил? Может, потому и не отпускает, что видел и заподозрил? Если так, подозрение надо снять и еще раз провести за нос эту толстую бочку…

Он вдруг наклонился, поднял провод в свинцовом чехольчике и с невинным видом спросил:

— Вас ист дас?

Ни один мускул не дрогнул на жирном лице-пузыре обер-ефрейтора. Он равнодушно взглянул на провод и, ткнув пальцем в небо, по складам проговорил:

— Гро-мо-отвод!

И тут же был вознагражден за свою находчивость. Мальчик испуганно отдернул руку, и провод утонул в траве.

Шульман хохотнул над его испугом и тут же турнул прочь, выпалив в мальчика всю обойму заученных слов:

— Шнель!.. Ходить!.. Мотать!.. Марш!

Мальчик скользнул в лес и как сквозь землю провалился. Но это для Шульмана. Сам же он обер-ефрейтора из глаз не выпускал. Не для того маленький с большим играл в кошки-мышки, чтобы выпустить. Он сразу, при первом взгляде на ефрейтора, понял, кто это, зачем здесь и что это за змея, которую он принял за ужа. Не змея и не уж это, а телефонный кабель! А сам обер-ефрейтор — телефонист, о чем у него не на лбу, правда, а на шинели было написано. Из-под шинели у него — Валя ее сразу узнал — «ухом» наружу торчала телефонная трубка. Одного Валя не знал, кого и с кем связывает телефонный провод.

• Предыдущая
• 18/76
• Следующая