Базилика - Монтальбано Уильям - Страница 14

— Повежливей, — сказал он и бросил кости. Как всегда. Я знал, что означали выпавшие числа, даже не глядя на счет, он — тоже, но его бы огорчило, если бы я не догадался, поэтому я объявил: «Удар по земле на третью базу, раннер [36]в „доме“, бэттер [37]на первой».

— Carajo! [38]

Он нахмурился в притворном ожидании.

— Два аута, игрок на первой. У тебя один игрок между базами и один из раздевалки. Всплески гениальности еще будут?

— Не радуйся.

Он посмотрел на карточки игроков в руке; второй бейсмен [39]со слабым ударом, который так недолго пробыл в высшей лиге, что едва ли помнил об этом.

— Отбиваю, — произнес он.

— Он никуда не годится. Найди кого-нибудь, кто ударит за него, — предложил я.

— Отбиваю, — снова сказал он и бросил кости.

На этот раз я взглянул на выпавшие числа, но прежде чем объявить результат, пристально посмотрел на него. Он знает? Когда он догадался?

— Хоумран внутри поля, [40]— с каменным лицом объявил я и продолжил после соответствующей паузы: — По очку обоим игрокам. Ты выиграл четыре — три. Хорошо поиграли.

— Ура!!!

Он вскочил и исполнил на восточном ковре танец победителя, потрясая над головой кулаками.

Затем он посмотрел на меня, сияя от счастья, и его воинственность растворилась, сменившись знакомым улыбающимся обликом кумира, почитаемого по всему миру.

— Кто сказал, что Бога нет? — спросил Пий XIII, верховный понтифик, епископ Рима, преемник святого Петра, правитель миллиарда католиков.

Мы находились в большой прямоугольной комнате на четвертом этаже длинного палаццо эпохи Ренессанса, примыкавшего к площади Святого Петра и известного под названием Апостольский дворец, потому что там проживают папы. Большей частью дворец отделан мрамором, увешан гобеленами, а в коридорах раздается гулкое эхо, но о шестнадцатом веке напоминали только величественные размеры комнаты и распространившийся по всему Ватикану затхлый запах, балансировавший на грани святости и сырости. Комната была обставлена уютными диванами и креслами, устлана чудесными старинными коврами, а стены украшала яркая живопись в стиле naïf. [41]Все помещение было хорошо освещено, что позволяло читать, а еще там были большой камин, видеомагнитофон и телевизор, подключенный к расположенной на крыше и принимавшей сигналы из любой точки мира спутниковой антенне-тарелке.

Рикардо Санчес де Арельяно, которого все называли Треди, — правда, только за глаза — являлся полноправным хозяином этой комнаты. Рост его превышал сто восемьдесят сантиметров, и весил он килограммов на десять больше, чем во времена нашей первой встречи, когда он был молодым епископом, нарушителем спокойствия, хотя и я был таким же, о чем он хорошо помнил. Копна седых волос оттеняла бездонность его черных глаз. Он мог бы стать богатым фермером, как его отец, или бизнесменом, политиком, даже киноактером, но стал сначала священником, потом монсеньором, епископом и затем кардиналом; казалось, титулы следовали один за другим без остановки. А потом случилось невероятное: из Сикстинской капеллы повалили клубы белого дыма, и он стал первым папой-латиноамериканцем. Он был моим другом и даже гораздо больше, чем просто другом.

Треди жестом предложил мне сесть на диван перед камином и вручил такой же, как у него, стакан, куда положил два кубика льда и налил немного живительного золотистого рома. Я пригубил.

— Бабанкур, [42]— произнес я в нос, что могло сойти за гаитянский вариант французского.

Он улыбнулся:

—  Mais oui. [43]

— Зови меня Рико, — сказал он тогда в Майами, в тот далекий день. — Зови меня Рико и не вставай на пути предназначенных мне неприятностей, что бы там ни было.

Итак, я был его охранником и звал его Рико даже после того, как Рико встал на пути моих неприятностей, а я — на пути его. Все годы, пока он носил красную кардинальскую шапочку, он был для меня Рико, но теперь, когда он единственный в Ватикане носит белые одежды, когда его окружают лизоблюды, целыми днями нашептывающие «Ваше святейшество» и «святой отец», я чаще всего бормочу что-то невнятное.

— Как дела, брат Пол? — спросил он, потому что его это действительно волновало. Черные глаза пронзили меня глубже любого рентгена.

— Нормально.

— Хочешь, тебя рукоположат в сан? Хочешь стать священником и играть в команде шишек?

— Спасибо, нет.

— Хочешь щеголять в рясе и вернуться в реальный мир?

— Нет, даже и не думал.

Мы подтрунивали друг над другом. Он спросил о моих занятиях, о том, как я управляюсь со своими семинаристами. Я спросил о его младшем брате, паршивой овце семьи Арельяно, безобидном бездельнике, проживавшем где-то на Карибах.

— От Бобби есть известия? Все болтается по дайвинг-центрам?

— Это было в прошлом месяце, hermano, или позапрошлом?

В голосе папы появился оттенок печали, и его сияющие глаза погрустнели.

— Теперь он разводит рыбу где-то на побережье. Тилапия, рыба будущего, по словам Бобби. Верняк. Если бы он мог вложить в это дело чуть больше финансов… Я всю жизнь молюсь за Бобби, Пол, но пока почему-то «не клюет».

— Если я могу хоть чем-нибудь помочь…

Мне казалось, я знаком с братом папы, хотя никогда с ним не встречался. Время от времени я исполнял роль связующего звена между ними. Бывают случаи, замечал Рико, когда папе не всегда просто — или разумно — заниматься чем-либо от своего имени.

— Спасибо, может, я черкну ему весточку.

Я довольно хорошо знал папу и понимал, что он беспокоился о своем младшем брате больше, чем казалось. Не думаю, что у Треди был в Ватикане кто-либо еще, с кем он мог поговорить о Бобби. Но я знал также, что согласно настоящему латиноамериканскому обычаю пропасть между другом Полом и братом Бобби для папы будет существовать всегда.

Папа налил еще два стакана крепкого рома, а я продолжал пересказывать переданные третьими лицами кухонные ватиканские сплетни, большую часть которых он уже слышал, и кое-какие развеселившие его анекдоты о нем самом.

— Если бы не добрые души вроде тебя, приносящие мне глоток свежего ветра, мне только и оставалось бы получать информацию по новостным каналам. Просто удивительно, когда задумываешься о том, как методично и эффективно удается курии на протяжении веков защищать пап от сплетен, шуток и горькой правды.

Я ответил:

— Кому, как не тебе, знать о том, что в Ватикане обсуждают все, что ты делаешь и говоришь, и стараются вычислить, что это значит на самом деле. Им интересно, пышно ли прошла твоя коронация, сколько длятся твои проповеди, политические пристрастия тех, кого ты назначаешь или не назначаешь, что ты сказал и чего не говорил. Как часто ты стрижешься. Теперь поднялся шум по поводу святых. Ты должен понимать это лучше меня.

— Кошмар, да? — ухмыльнулся он, хлопнув рукой по надписи на футболке, которую ему принес я. На ней было написано «Сохраните святых».

— Или ничего страшного. Ты — новый папа, и все ждут, чем все закончится. И как — тихо или со скандалом?

Он рассмеялся и допил ром.

— Что думаешь, hermano?

Я даже и виду не подавал, что об этом думаю.

— Если бы я был одним из тех тупиц, которым ненавистны любые перемены, то первое, что бы я сделал, — научился предохранять шею от сдавливания при самоубийстве через повешение. А не твоему привычному и испытанному миссионерскому стилю поведения, а?

Ему это нравилось, но мысли уже унесли его в другие сферы. Разум, который даже его враги признавали лучшим для своего времени, скакнул в какое-то другое измерение.