Тропами карибу - Крайслер Лоис - Страница 41

• Предыдущая
• 41/77
• Следующая

Курок молчит. Он почти всегда молчит. Но он сгибает свои сильные лапы, выпускает когти и держится за подоконник (совсем как человек), пока его задние лапы не начинают дрожать. Затем он поворачивает свою великолепную голову и спрыгивает в комнату – сам. Он не потерпит, чтобы его к чему – либо принуждали. Он все делает сам.

Умоляя Курка побыть дома, я с трудом разогреваю неохотно принимающую тепло сковородку и готовлю болтунью. Она пожирается с «волчьим аппетитом».

Это выражение я употребляю здесь чисто гиперболически. На самом деле, обладая узкими челюстями, волк ест медленно даже по сравнению с маленьким щенком, который вооружен широкой, как лопата, пастью. Волк может отрывать мясо от кости, это верно, он к этому приспособлен. Но он зачастую давится, если слишком быстро и жадно глотает пищу. В таком случае он высоко запрокидывает голову и издает глухой стон, от которого мурашки бегут по спине. Никакой другой звук не производил на меня такого жуткого впечатления, разве что предостерегающий «лай» самки лося в глубине леса в сумерках…

Однако волки по-прежнему рвутся на волю. Надевай малицу, надевай рукавицы, распутывай и снимай цепи. Крис держит Леди. Курок отцеплен, Леди отцеплена. «Ну вот, – говорим мы волкам. – Теперь можете отправляться». И они мчатся от нас по кругу на проволоке.

А что на часах? Без четверти девять. Как раз один из тех пустых, праздных часов, невесть откуда выскакивающих на страницах письма, которое я пишу другу.

У порога стояла Великая тьма. Ей не было ни конца, ни края. Она простиралась и вглубь, и вширь, над полярными льдами и над бескрайними снегами. Но она не угнетала, больше угнетал недолгий промежуток сумерек. Она же, скорее, держала душу в угрюмом напряжении.

Холод здесь воспринимается совсем иначе, чем в Штатах. Тридцать градусов ниже нуля здесь и в Миннесоте – совершенно разные вещи. Здешний холод не смягчается ни солнцем, ни какими – либо переменами. Он не имеет ничего общего с «кратковременным похолоданием». Он безжалостен и неотступен.

Он течет вглубь – к вечной мерзлоте, вверх – к северному сиянию, доходит до самого Северного полюса.

Недооценивая его силу, я часто выбегала наружу без малицы. Чрезмерный холод может высосать из человека все силы, как хирургическая операция.

Весной я узнала это. Тогда только – увы, слишком поздно – мне сказали, что, когда человек подвергается длительному воздействию холода, ему необходимы повышенные дозы витамина С.

Крис часто возвращался домой с багрово – красным лицом и изжелта – белым носом. Нос стал у него словно стеклянный, и легко отмораживался. Я обмораживала пальцы до багровых волдырей, возясь с цепями без рукавиц, так приходилось иной раз спешить. Мы вечно сновали между ваниганом и волкамичто называется, были всегда на ногах.

Но мы позволяли себе и роскошества. Их было два. Первое – то, что наши ноги всегда были в тепле. Мы надевали две пары шерстяных носков, а на них муклуки с двумя – тремя шерстяными стельками. Даже после двухчасовой прогулки по снегу в пятидесятиградусный мороз наши ноги были сухи и угреты, словно мы все время держали их у огня.

Вторым нашим роскошеством был свежий воздух. При минус сорока он был бесподобен. Когда впервые выходишь на волю, у тебя захватывает дух и никак не можешь набрать полную глотку воздуха. Потом хочется вдыхать еще и еще, все глубже и глубже. Каждый вдох доставляет неизъяснимое наслаждение, и жаждешь повторить его вновь и вновь. Это красота, которую чувствуют лишь запрятанные в груди легкие – на свой собственный лад.

Подобно тьме и стуже снег здесь тоже не такой, как в Штатах. Или хотя бы в Фэрбенксе, в центральной части Аляски. Казалось, снег здесь и идет, и не идет. Всякий раз, выходя наружу, я видела мельчайшую сетку снега, медленно скользящую перед красным фонарем, горевшим на высоком столбе за ваниганом. Сугробы меняли очертания и лезли вверх. Новый, чистый снег постоянно ложился на старый.

Снежные наносы не покрывались сверху коркой, а закаменевали насквозь.

Как раз из такого снега эскимосы строят иглу. Он звенит под ногой, гулко и легко, как алебастр. Чтобы ходить по нему, не нужно ни лыж, ни снегоступов – только муклуки. Когда Крис показал одному эскимосу фотографию иглу в Скалистых горах, в штате Колорадо, эскимос рассмеялся. «Слишком мягкий снег!» – сказал он.

Пусть это прозвучит оскорблением величества, но северное сияние зачастую было всего-навсего мутным пятном на небе. Все же однажды ночью, выйдя к волкам, я увидела, как его тонкие зеленоватые завесы, крутясь и колыхаясь, падали в темноте на снег.

А одной незабываемой полночью, когда мы с Крисом вышли прогуляться, небо над нами внезапно разверзлось. Огни северного сияния всегда движутся, только медленно. На этот же раз они передвигались очень быстро и имели вид радужных завитков. Завитки вращались, но не равномерно, как колесо, а прерывистыми скачками. Ощущение было как от оглушительного грохота, однако это чудовищное движение совершалось в полнейшей тишине. Материя демонстрировала свои удивительные свойства – вспыхивала то там, то тут, без всякого перехода.

Через минуту все кончилось. Наклонись я завязать ремешок муклука, и я бы ничего не увидела. Такова вся дикая природа. Никаких предварений, никаких ретроспекций. Так орлан ныряет вниз, чтобы только постращать снежных баранов на скале, и бараны бросаются бежать – вы либо видите это, либо нет.

Великая тьма была так непривычна и всевластна, а мы работали так много и самозабвенно, чтобы жить в тепле, сытно и чисто и чтобы хоть как-то облегчить волкам неволю, что рождество виделось нам далеким – далеким, как вся та мишура в больших универмагах за тысячу миль от нас.

Эпизод в чисто арктическом духе обратил наши мысли к рождеству. Однажды ночью мы молча стояли в черной тени ванигана, наблюдая игру двух песцов. В свете звезд, мешавшемся с отраженным от снега светом, их огромные глаза были совсем черными. Если б не пушистые белые шубы, они, казалось, были бы не больше котят. Один из песцов лег и проворно пополз вперед, быстро – быстро перекатываясь с лопатки на лопатку; это движение словно тащило его по снегу.

Очевидно, ему нравилось ощущать проскальзывающий под его пушистым брюшком снег. Другой песец, как видно, учуяв замерзший кусочек съестного, стремительно, с недоступной руке человека быстротой стал раскапывать лапами снег.

Затем песцы сделались очень серьезными. Откуда-то издалека донесся лай Брауни, и они ответили ей, как им казалось, угрожающе. Один из песцов залаял, но впечатление было такое, будто очень маленькая собачка негромко тявкает на дне глубокого колодца. Другой зарычал, и это было очень похоже на кошачье мурлыканье.

Мы еще ни разу не видели таких легких на ногу существ. Кошка проворное животное, но чтобы сделать усилие, она готовится к нему: приседает и только потом прыгает. Песцы обходились без приготовлений. Они не прыгали, не скакали. Они порхали. Пуф! Пуф! – как мыльные пузыри.

Внезапно эти сказочные песцы застыли на месте. Из ровной тьмы донеслось пение человека: «Это ясной полночью случилось…» Где – то в стороне проезжал на собаках эскимос, вынимая из капканов мертвых песцов. Один из игравших перед нами зверьков, которого ждала та же участь, как перышко взлетел на вершину сугроба и замер, подняв к небу изящную мордочку. Другой песец встал на задние лапы и – невероятно, но факт – проскакал несколько футов в ту сторону, откуда доносилась песня. «Это ясной полночью случилось!»

Вторжение прибывающего самолета в одиночество полярной пурги – это из области демонических видений. Это совсем не то, что посадка на аэродроме в Штатах во время бури. Пурга одна владычит над миром, погруженным в снежную мглу. Черный самолет, ревущий, но едва слышный за шумом пурги, ныряет к земле, еле видимый в снежном дыму и вздыбленных вихрях, во мгле арктических сумерек. Как он нашел в пурге это ничем не приметное место, как посмел пойти на посадку? Радиомаяк? Здесь это звучит пустой, неуместной абстракцией.

• Предыдущая
• 41/77
• Следующая