Солнце на стене - Козлов Вильям Федорович - Страница 21

• Предыдущая
• 21/85
• Следующая

Навстречу нам попался какой-то тип в вязаной шапочке. Он еще издали, восхищенный, стал улыбаться Марине. Она сбоку взглянула на меня, мол, чувствуешь, каким успехом пользуется твоя Марина. Этот улыбающийся кретин все время оглядывался, чтобы поглазеть на ее ножки. Я заложил руку за спину и показал ему кукиш. Тип сразу перестал оглядываться и пошел своей дорогой.

— Твой Кащеев был у главврача, — сказала Марина. — Он действительно собирается что-то писать.

— Роман, — сказал я.

— Какой он огромный, — сказала Марина. — Человек-гора… Главврач от него в восторге. Говорит, он такой остроумный. И похож на Пьера Безухова.

— Глеб-то?

— Я не знаю, про кого он будет писать…

— Про тебя, — сказал я. — Вот увидишь.

Марина с улыбкой посмотрела на меня.

— Отчего ты мрачный, Андрей? — спросила она.

— Жалко мне этого парня, которого в последний день войны ухлопали, — сказал я.

Мы подошли к ее дому, поднялись на третий этаж. Марина достала ключ. На цементный пол со звоном упала монета. Я поднял.

— Какое счастье, что на свете существует преферанс, — сказал я.

Марина не успела ответить: дверь распахнулась, и мы увидели Анну Аркадьевну.

— Мама? — только и сказала Марина.

— Вот жалость, наша пулька сорвалась, — затараторила Анна Аркадьевна. — Петр Игнатьевич заболел.

Я молчал. И вид у меня, наверное, был глупый.

Мне нужно было войти, но я столбом стоял на площадке. Анна Аркадьевна, ядовито улыбнувшись, прикрыла дверь.

— Он, бедняжка, не может с постели встать, — услышал я ее мерзкий голос. — Спазмы в кишечнике! Я обещала ему позвонить. Назови скорее лекарство, Мариночка!

— Лекарство? — переспросила Марина. — Какое лекарство? Ах, спазмы… Ему необходим карболен, мама. Кар-бо-лен!

Я медленно спустился вниз. Выйдя на улицу, разжал руку: в ладони монета. Решка. Я подбросил ее вверх. Снова решка. Я сунул гривенник в карман и зашагал к автобусной остановке.

Мой грузовичок бежит по шоссе, покряхтывает. Километров через двадцать я начинаю ему доверять. Попробовал на всех режимах — ничего, тянет. Немного раздражает гудение в заднем мосту. Или нигрола маловато, или подносилась «сателлитка». Есть такая шестеренка. На место приеду, нужно будет посмотреть.

В кузове ребята горланят песни. Если в машине больше пяти человек — жди песен. Это уж закон. Дальняя дорога располагает к пению.

Я в кабине один. Предлагал Веньке со мной сесть, но он отказался. Не захотел отрываться от масс. Я приглашал девушек, но их было четыре, и, чтобы никому не было обидно, все забрались в кузов. Еще бы — там двенадцать молодцов!

Один человек сам попросился в кабину, но я его не взял. Это был Володька Биндо. Он тоже едет с нами в колхоз. Биндо поступил на завод токарем в механический цех. Не понадобилось моей рекомендации, его и так приняли. Дима провернул. Он горой за Биндо. Говорит, уговорю его поступить в вечернюю школу. Володька где-то ухитрился закончить восемь классов. Там, наверное, в колонии.

Я слышал, что он на заводе, но вот что поедет с нами — не ожидал. Это все штучки Сереги Шарапова!

Сначала говорил, что в деревню поедут только комсомольцы, что это ответственное поручение, и все такое. А под конец стал записывать в бригаду всех, кого начальники цехов предлагали. А начальник цеха хорошего работника сплавлять не будет.

Я увидел Володьку у заводских ворот. Он уже успел сойтись на короткую ногу с ребятами и что-то им травил, те только со смеху покатывались. Увидев меня за баранкой, Володька удивился. Он сразу замолчал и что-то спросил у рослого парня в желтой футболке. Его, кажется, Мишкой зовут, из кузнечного цеха.

Когда все забрались в кузов, Биндо подошел и, ухмыляясь, сказал:

— Дорога большая… Одному скучно будет. Возьми в плацкартное купе — я тебе разные байки из тюремной житухи выдавать буду.

— Ребята обидятся, — ответил я. — Им тоже интересно послушать… Так что полезай наверх.

Я сказал это добродушно, без желания задеть его. Я понимал, Володька идет на сближение, ему хочется сгладить нашу встречу у старого дома. Но мне не хотелось ехать с ним вдвоем. И слушать воровские байки.

— Вас понял, — сказал Биндо. — Все правильно.

Глаза у него светлые, непроницаемые. Он поднял с земли свой небольшой рюкзачок и, крикнув: «Держи шмотки!» — швырнул в кузов. Затем, едва коснувшись заднего ската, легко перемахнул через борт.

Я так и не понял: обиделся он или нет?

Большая черная баранка удобно скользит в ладонях. Шоссе не очень широкое, местами выбито. По сторонам чахлый кустарник. Листья еще маленькие, и красноватые кусты просвечивают насквозь. Трава на буграх зеленая и свежо блестит. За кустами черные, распаханные поля. Там ползают тракторы, копошатся люди. Впереди подъем. Несмотря на то что я разогнался и дал полный газ, машина сбавляет ход.

Сзади засигналили. Я взглянул в зеркало: ЗИЛ наступает на пятки. В кузове полно парней и девушек. Тоже в деревню. Много сегодня машин держат туда путь. Не хотелось мне уступать дорогу, но ЗИЛ все равно не даст житья. У него скорость не чета моей. Сейчас пропущу, и поднимется радостный гам.

Так оно и случилось. Как только передо мной замаячил задний борт грузовика, пассажиры загоготали, замахали руками. Кто-то даже язык показал.

Сразу за поселком нас обогнал порожний самосвал. Он пролетел мимо, как громовой раскат. В железном кузове каталась железная бочка. Шофер гнал как угорелый.

К шоссе придвинулись березы. И сразу будто светлее стало. Белые, с коричневыми родимыми пятнами стволы. Легкая, как кружева, молодая листва. И бегущие вслед солнечные пятна на облепленных прошлогодними листьями кочках.

А в кузове слаженно пели: «Качает, качает, качает задира ветер фонари над головой…»

На семидесятом километре в железный верх кабины замолотили кулаками: требуют остановиться. Облюбовав впереди симпатичный ельник, я притормозил и свернул на обочину. Мотор несколько раз дернулся, звякнул металлом и затих. Слышно, как бродит вода в радиаторе. Опустив на колени руки, я почувствовал, как заломило в том месте, где спина соединяется с шеей. Это с непривычки. Давно не сидел за баранкой.

Машина охнула, закачалась: ребята с грохотом посыпались из кузова на землю.

Погромыхивает грузовик по шоссе. Лесные озера отражают в своей темной воде высокие ели и сосны. И облака. Тихие, спокойные озера. Без лодок, без рыбаков. Пейзаж все время меняется: зеленые равнины, лесистые холмы, рощи, сосновые боры.

Венька (он после перекура сел в кабину) с удовольствием смотрит по сторонам. Он в клетчатой куртке с кожаными пуговицами, на ногах новые резиновые сапоги. Это комендант его уважил. Он явно симпатизирует Тихомирову. Недавно поставил ему новую пружинную кровать, принес специально для Веньки несколько лишних распялок для костюмов и рубашек. И вот отыскал резиновые сапоги…

— Обрати внимание вон на ту старуху, — показал Венька.

Мы как раз проезжали маленькую деревню: каких-то два десятка почерневших домишек. Старуха в грубых мужских сапогах и рваной телогрейке стояла на обочине, опершись на желтую суковатую палку. Она задумчиво глядела на дорогу. Черный платок домиком надвинут на глаза. Больше я ничего не заметил — и старуха и деревушка остались позади.

— Старуха как старуха, — сказал я.

— У нее безразличные глаза… Всю жизнь проторчать в такой глуши. Ну что она видела? Изба, огород, корова, ребятишки… Наверное, в кино-то ни разу не была. И вот живут в таких деревнях люди: день-ночь — сутки прочь.

— Побывав в большом городе, эта старуха скажет: как там только люди жить могут? Каменные громады, мчатся машины, шум, гам, все куда-то торопятся… Господи, я и недели бы там не выдержала!

— Ты хочешь сказать, каждому овощу свое место?

— Когда-нибудь на старости лет поселюсь в такой глуши и буду себе жить…

• Предыдущая
• 21/85
• Следующая