Элеанор Ригби - Коупленд Дуглас - Страница 14

• Предыдущая
• 14/49
• Следующая

В автобусе меня снова начала снедать тоска по дому. Было воскресенье, а ресторан, к которому нас прикрепили, оказался закрыт — то ли по вине бастующих, то ли из-за каких-то организационных неувязок. Словно закрылся весь город, за исключением Ватикана. И мы, десяток голодающих подростков, остались без еды; нам удалось обнаружить лишь газетный киоск, где продавалась жевательная резинка.

Мы проезжали Колизей, хотя на экскурсию нас должны были отправить несколькими днями позже. Автобус кружил по узким улочкам, построенным для колесниц и похоронных процессий. Все магазины были закрыты ставнями. Я даже стала задаваться вопросом: жива ли еще в Италии экономика? В тот день мне особенно запомнился закат — нечто из ряда вон выходящее: кораллово-розовые лучи порхали над темными силуэтами птиц, стайками перелетавшими с дерева на дерево. Солнце озаряло придорожную забегаловку в нескольких милях от нашей гостиницы. Заведеньице располагалось на самой окраине города, но там все-таки удалось раздобыть съестное: гамбургеры с горчицей-кислятиной, которую мы соскребали черными пластиковыми ножами. Я съела половину порции и закусила пилюлями мистера Бердена: они здорово помогали забыться. На тот момент единственное, что мне хотелось, — протянуть оставшиеся девять дней под общей анестезией.

Итак, после целого дня на таблетках я вдоволь наплакалась и заснула. О-хо-хо. Почему так хотелось домой? Понятия не имею. Теперь, при воспоминании о тех днях, кажется, что, попав в чужую страну, я должна была прыгать от счастья — ведь по большому счету это тот же дом, да только с новой для тебя атмосферой.

Удалось ли мне во второй день путешествия посмотреть на голые изваяния? О да, и еще как. Они стояли повсюду. Сложнее было их не заметить. Девчонки хихикали, натыкаясь на каменные гениталии; мальчики притихали при виде обнаженных грудей. Я, например, не вижу эротики в женских статуях: мы, женщины, не слишком хорошо воплощаемся в мраморе: мы расцветаем на полотнах. Вот каменные мужские торсы — другое дело: между искусством и порнографией пролегает тонкая, как лезвие бритвы, грань. Как бы там ни было, я скоро насмотрелась на каменные телеса и перегорела — тоска по дому затмевала остальные впечатления. Хотя с ностальгией-то как раз справиться несложно: вернешься домой — и все. Вот бы такое средство от одиночества. Крутиться в компаниях? Не помогает: одиночество в толпе — самый жалкий вариант. С другой стороны, среди людей по крайней мере появляется шанс, пусть и призрачный, встретить того самого, единственного, чье присутствие способно успокоить разгоряченный мозг. А в одиночестве, в квартире, вероятность равна нулю.

Как и все одинокие, я частенько пытаюсь вычислить, каково мое место в общей иерархической лестнице. Что лучше: быть одной или поддерживать отжившие отношения? Насколько жалок одинокий человек, который завидует тем, у кого от любви осталась лишь видимость? Опять же не забывайте, я могу рассуждать о привязанностях лишь в теории. Или бывает еще так — вас уже ничего не связывает, и лично вы одиноки в отличие от своей половины. И как следствие возникает вопрос от противного: возможно ли любить двоих одновременно?

Когда я разбиваю одиночество на градусы и шкалы, пытаюсь разложить его по полочкам, тут же приходит в голову, что фортуна от меня отвернулась не зря. «Нет, Лиз, перестань, ты к себе несправедлива».

Семь лет назад.

Кажется, будто век минул, а помню все, как случившееся вчера.

Плесну-ка вина в бокал.

О Господи.

Не думала я, что будет так трудно.

…Итак, продолжим. Очень важно уяснить, в какой последовательности происходили события. Со времени той памятной поездки в Италию прошло более двадцати пяти лет. Комета Хейла-Боппа и Джереми появились на моем небосклоне семь лет назад. И вот я в 2004 году, сижу в квартире, пишу о Риме, и тут — БАЦ! Говорят, у некоторых перед приступом жесточайшей мигрени сыплются искры из глаз; я тоже по-своему чувствую приближение очередного припадка хандры. Это ломка не столько эмоциональной природы, сколько медицинской. Стоит моей ауре качнуться в сторону депрессии, я безотлагательно применяю один из многих стратегических маневров: стараюсь лишить неприятеля основной массы сил. Прыгаю в машину, еду на ярмарку — куда угодно, лишь бы народу было побольше, — смотрю на яркие краски и прислушиваюсь к голосам. Когда магазины закрыты, ищу комедии на театральных афишах или иду в какое-нибудь заведение.

Люблю девяностые. В те годы неожиданно появилось множество мест, куда может пойти одинокий человек, чтобы побыть среди себе подобных. Люди упорно делают вид, что все у них прекрасно. Что ж, этим я и занимаюсь в кафе. Пусть внутри буран, пусть штормит от отчаяния, я ни за какие коврижки не покажу, что на самом деле творится на душе — тут уж я пуд соли съела. Пытаюсь создать иллюзию, будто занимаю какое-то важное место в обществе. А то вдруг кто-нибудь посмотрит на Лиз Данн и задастся вопросом: заслуживает ли она всех тех благ, которыми ее одарила жизнь, — полностью упакованной квартиры и «хонды-аккорд» последней модели? У меня есть работа, я знаю свое дело, однако что, если все пойдет вкривь и вкось и я не смогу приносить пользу обществу? Или не смогу оплачивать хотя бы самое насущное? «Посадить ее на айсберг и выпустить в открытое море». Если в один прекрасный день это и впрямь случится, я буду очень зла, но не удивлюсь.

Лесли далеко не глупа, да только и она ничего не знала о моей беременности. Впрочем, неудивительно — девочкой я была необщительной, толстой к тому же, а сестрица отчалила в колледж через некоторое время после моей поездки в Италию. Виделись мы лишь на Рождество, а тогда я стала не намного толще обычного.

Да, узнать через двадцать лет, что у тебя взрослый племянник, — потрясение еще то. Хотя куда больше сестру ошеломил тот факт, что я, Лиз, могла сделать нечто, достойное досужих сплетен.

— Лиззи, когда? Как ты вообще умудрилась залететь?

— Знаешь, если я не хороша собой, это еще не значит, что бесплодна.

— Сколько ему? — Она перевела взгляд на Джереми. — Сколько тебе лет?

— Двадцать.

Сестра взглянула на меня.

— Это невозможно. Ты еще в школе училась.

— Верно, училась.

Сын посмотрел на меня.

— Тебе тяжело пришлось? Ну, рожать меня школьницей?

— Да нет вообще-то.

Лесли вклинилась в разговор:

— В школе ты не была беременной.

— Была.

— А кто отец?

— Слушай, успокойся. Ничего ты от меня не узнаешь.

— А мать с отцом знали про ребенка?

— Знали.

— А Уильям?

— Нет.

Сестра была уязвлена.

— Надо же, и словом не обмолвились. А сейчас мать о нем знает?

— Нет. Ты первая. Мы только вчера познакомились.

Джереми удивился:

— Слушайте, народ, вы что, зовете предков «мать» с «отцом»? Это же старомодно. Может, вы еще и наряжаетесь, как сэр Ланселот и дева Марианна?

Я сказала:

— Да, непривычно звучит. Уильям — первенец, он начал их так называть, а мы уже после переняли.

Лесли была ошеломлена.

— У меня нет слов. Просто нет слов. Джереми, а где ты вырос — здесь?

— Нет, в разных частях Британской Колумбии.

— Где твоя семья?

— Спросите что полегче.

— Ты сам разыскал Лиз или она тебя нашла?

— Сам.

Я посмотрела на сестру.

— Лесли, не гони лошадей. У нас будет время обо всем поговорить.

— А как бы ты на моем месте себя чувствовала, а?

— Ну, начнем с того, что к тебе это не имеет никакого отношения. Так почему бы просто не взглянуть на все, как на большую хохму — сиди и развлекайся?

— Ему уже двадцать, Лиз. И ты только теперь ни с того ни с сего сообщаешь, что у тебя ребенок?

— Знаешь, я тебя не звала, и опять же к тебе это не имеет никакого отношения.

— А как получилось, что вы только вчера встретились? Была серьезная причина?

Я взглянула на сына.

— В какой-то степени я этого ожидала. Джереми попал в больницу.

— Что у него?

Сын подал голос:

• Предыдущая
• 14/49
• Следующая