Любовница президента - Андерсон Патрик - Страница 59

– Обвиняемые не могут перессориться? – спросил судья.

– Это вполне возможно. Насколько я понимаю, Уит Стоун – джокер в этой колоде. По-моему, Мерфи и Гальяно готовы пойти в тюрьму, чтобы выгородить Уитмора, – разумеется, рассчитывая на помилование, но если Уит Стоун поймет, что ему грозит тюрьма, то немедленно заключит сделку с обвинением.

– Президент, должно быть, с интересом будет следить за ходом суда, – сказал Харпер.

– Оправдание было бы ему очень на руку. В сущности, он прекрасно выдержал кризис, приняв во внимание все. Газеты очень снисходительно отнеслись к его связи с Донной. И поддержка миссис Уитмор очень помогла ему. Никаких свидетельств, что он знал об укрывательстве, нет. Может, и знал, но доказать это невозможно. Пока он виновен только в том, что завел любовную интрижку и слишком доверял кое-кому из друзей. Кампания об импичменте так и не началась. А если Эд Мерфи будет оправдан, многие сочтут это свидетельством того, что Уитмор не знал о происходящем.

– Но он пострадал как политик, – сказал судья.

– Это уж наверняка. Может быть, два года спустя он не выдвинет свою кандидатуру на второй срок. Но если это будут годы мира и процветания, он окажется в хорошей форме.

– Бен, ты, кажется, совершенно не испытываешь злобы.

– Я хотел добиться только честного расследования убийства Донны и добился. Уитмор, мне кажется, об укрывательстве знал, но доказать это нельзя. Я дал показания перед большим жюри и в комитете конгресса, повторю их на суде, и на этом конец. Теперь я только провинциальный адвокат.

Судья улыбнулся.

– При всенациональной известности, мой мальчик.

Нортон пожал плечами.

– Люди забывчивы.

– Только если позволяешь им забывать, – сказал судья. – Собственно говоря, Бен, я сегодня хотел обсудить с тобой одно политическое дело.

Нортон молча кивнул. Решил не спорить; если судья станет настаивать, он войдет в этот комитет. Занят у него будет лишь один вечер в месяц, а собрания бывают потешнее любой телепередачи.

– Боюсь, начать придется со скверных новостей, – сказал судья Харпер. – Джон Флэгг очень болен. Я разговаривал с ним вчера. Переизбрать его в этом году нет никакой возможности.

– Жаль, – сказал Нортон. – Хороший был конгрессмен.

– Да, конечно, – сказал судья. – Но теперь те из нас, кому небезразличны партийные дела, должны подыскать кандидата ему на смену.

Нортон рассмеялся.

– Судья, когда я последний раз выглядывал в окно, на ступенях здания суда стояло трое или четверо молодых юристов, полагаю, любой из них согласится баллотироваться. И кое-кто окажется неплох.

– Неплох – этого нам мало, Бен. Нам нужен человек, который будет служить в Вашингтоне безупречно, добьется превосходства и, возможно, при удобном случае станет сенатором. Кажется, я знаю, кто нам нужен. Единственная задача – убедить его, потому что иногда он бывает упрям.

– Не сомневаюсь, что убедите, – сказал Нортон. – Кто же этот счастливчик?

– Ты.

– Что? – Нортон чуть не свалился со стула.

– Можешь не давать сейчас ответа, Бен.

– Я потрясен, судья. Я не кандидат даже в собаколовы, тем более в конгресс. И не так уж хорошо известен. Вернулся я меньше года назад.

– Ерунда. Ты один из самых известных людей в этой части штата. Многие помнят тебя еще школьником, и, конечно, недавняя слава напомнила им о твоем существовании. У меня нет ни малейшего сомнения, что тебя выдвинут и изберут. Вот только беспокоюсь, не будешь ли ты упрямиться.

– Может, и буду, судья. Мне нравится дома. Темп здесь помедленнее, чем в Вашингтоне, но жизнь хорошая. Вашингтон мне что-то не по душе.

– Это понятно, – сказал старик. – Но мы говорим о твоем возвращении туда в качестве конгрессмена. Независимого человека. И трудно предсказать, куда может привести эта дорога. Ты баловень судьбы, Бен.

Нортон в нерешительности покачал головой.

– Я поговорю с Энни, – сказал он. – И завтра дам ответ.

Полчаса спустя Нортон вышел из своей конторы и стал огибать площадь. Миновал Национальный фермерско-торговый банк округа Вене, где лежала закладная на его новый дом, кафе «Белый дворец», где обедал за доллар двадцать пять центов с другими юристами, когда не ходил обедать домой, аптеку дока Хейса, одно из немногих оставшихся в мире мест, где можно было получить настоящее солодовое молоко, миновал заколоченный досками кинотеатр «Риальто», где в детстве смотрел по субботам Роя Роджерса, Джона Уэйна, Эббота и Костелло. Потом свернул на Оук-стрит и пошел мимо изящных викторианских домов с длинными верандами и громадными старыми деревьями, затеняющими их от солнца. В дни его юности на Оук-стрит жили городские лидеры – врач, банкир, три адвоката, судья Харпер, и Нортон летом стриг у них газоны, подрабатывая на карманные расходы.

Энни сидела за кухонным столом, уставясь на пишущую машинку. Нортон нагнулся и поцеловал ее.

– Как движется великий американский роман? – спросил он.

– Медленно, – сказала она. – Полдня ставлю запятую, потом полдня убираю ее.

Нортон засмеялся.

– Хорошо сказано.

– Знаю. Это Оскар Уайльд. Какие новости у тебя?

– Почти никаких. В школе просят, чтобы я выступил по случаю выпуска.

– Пойдешь?

– Наверно. От других выступлений я отказывался, но это моя альма-матер. Есть что-нибудь пожевать?

– Есть вчерашний цыпленок. Могу приготовить салат.

– Отлично, – сказал Нортон.

Энни вышла за свежим салатом и шпинатом, а он тем временем накрыл стол, вынул цыпленка и налил обоим по стакану молока.

– В салате опять завелись жучки, – объявила, возвратясь, Энни.

– Кстати, о жучках, – сказал Нортон. – Сегодня утром звонил Гейб Пинкус. Из Сингапура.

– Нашел он, что хотел?

– Пытался. Во всяком случае, он напал на горячий след досье Гувера и хотел посоветоваться со мной по поводу теории, что его похитил бывший партнер Уита Стоуна. Я сказал, что теория его нелепа, и теперь он считает меня участником заговора. В будущем месяце он может приехать к нам.

– Я на порог его не пущу.

– Он сочтет тебя антисемиткой. Слушай, съешь последнюю цыплячью ножку?

– Ешь сам.

– Спасибо. – Он взял ножку, откусил и отложил ее. – Послушай, Энни, сегодня у меня было серьезное дело. Судья Харпер нанес мне визит. Сказал, что конгрессмен Флэгг болен и больше не будет баллотироваться. А потом предложил баллотироваться мне. Он считает, что я могу победить.

Энни выронила вилку и уставилась на мужа.

– Что ты ему ответил?

– Что мне нужно подумать и поговорить с тобой.

– И что ты надумал?

– Пока не знаю. Я еще не опомнился.

– Но тебе этого хочется?

– Конечно, кто бы не хотел. Только…

– Что только?

– Я подумал, что мы решим это по-своему. Не станем участвовать в этих крысиных гонках. Будем жить спокойно. Это не так уж плохо. Может, здесь и скучновато, но развлечений у нас было достаточно, правда?

– Конечно, достаточно.

– Кажется, я уже изгнал политику из своей системы. Прошлый вечер я читал на крыльце биографию Джефферсона и пропустил новости. Совершенно не интересовался, что скажет Уолтер Кронкайт. Даже не вспомнил о нем. Это – достижение.

– Я застряла на середине романа, – сказала Энни. – Если ты уйдешь в политику, я никогда его не допишу.

– И нашим детям будет прекрасно расти в таком маленьком городке. Вашингтон – не место для детей.

– Не место и для взрослых.

– Было бы безумием пробиваться в конгресс, – сказал он. – Я знаю, как это дается. Наш дом распался бы. Наши дети превратились бы в чудовищ. Было бы полнейшим сумасшествием. Об этом не может быть и речи.

– Ни слова.

Нортон засмеялся и допил молоко.

– Даже смешно. Люди моего возраста по всей Америке лгут, плетут интриги и готовы заложить душу за такую возможность, а я отказываюсь от нее.

– Ты умнее их.

– Мне повезло, – сказал он. – У меня прекрасная жена, и я веду хорошую жизнь в славной, тихой, законопослушной общине, я вышел из этих крысиных гонок, и было бы безумием променять эту жизнь на политику.