Практическая магия - Хоффман Элис - Страница 30

• Предыдущая
• 30/59
• Следующая

Когда Марии Оуэнс приходила охота заговорить с вами, она глядела вам прямо в глаза, даже если вы стар­ше ее или выше по положению. Известно было, что она поступает, как ей заблагорассудится, не давая себе труда задуматься о возможных последствиях. В нее влюблялись мужчины, которым вовсе не полагалось бы это делать, убежденные, что она является к ним сре­ди ночи и разжигает в них плотские вожделения. Жен­щины обнаруживали, что их тянет излить ей душу, си­дя в тени у нее на крылечке, под которым растет глици­ния и уже оплела выкрашенные в черный цвет перила.

Мария Оуэнс ни с кем особо не считалась — только с собой и своей дочкой, да еще с одним мужчиной из Ньюберипорта, о существовании которого никто из ее соседей знать не знал, хотя у себя в городе он был чело­век известный и вполне уважаемый. Три раза в месяц Мария, укутав потеплее спящего ребенка, надевала дол­гополое шерстяное пальто и пускалась в путь по полям, мимо фруктовых садов и прудов, где плескались гуси.

Подгоняемая желанием, она шла быстрым шагом, какая бы ни стояла погода. Кому-то чудилось в иные вечера, будто они видят, как она бежит, не касаясь земли, — только полы отлетают на ветру. Гололедица, снег ли на дворе, стоят ли яблони все в белом цвету — не угадаешь, когда Марии вздумается зашагать по полям! Бывало, пройдет прямо мимо дома, а людям и невдомек, лишь послышится что-то снаружи — там, где растет малин­ник, где дремлют усталые лошади, — и обдаст горячей волной желания женщину в ночной рубашке и мужчину, отупевшего от тяжелой работы и будничной скуки. Ког­да же Марию видели в самом деле, при свете дня, на улице или в лавке, то разглядывали не стесняясь, и то, что представало им наяву — красивое лицо, серые спо­койные глаза, черное пальто, аромат каких-то неведо­мых в городе цветов, — не вызывало у них доверия.

А потом в один прекрасный день некий фермер на своем кукурузном поле ранил в крыло ворону, которая не первый месяц нахально таскала у него что ни попадя. И когда на другое же утро Мария Оуэнс появилась с подвязанной, забинтованной белым бинтом рукой, люди уже не сомневались, что им известна причина. Нет, когда она заходила к ним в лавку купить кофе, па­токи или чаю, с нею обращались вежливо, но, стоило ей отвернуться, складывали знак лисицы, растопырив мизинец и указательный палец, поскольку, как извест­но, этим жестом прогоняют колдовство. Люди зорко следили, не пронесется ли что-нибудь странное по вечернему небу, вывешивали над дверью подкову, на­дежно прибив ее тремя гвоздями, а кое-кто, стараясь оградить своих близких от злых чар, держал на кухне и в гостиной пучки омелы.

Каждой женщине в семействе Оуэнс после Марии доставались те же ясные серые глаза и сознание того, что настоящей защиты от зла не существует. Никакой вороной, что спит и видит, как бы причинить ущерб фермеру и его посадкам, Мария не была. Раны ей нане­сла любовь. Мужчина, который был отцом ее ребенка и за которым она, откровенно говоря, и последовала в Массачусетс, решил, что с него хватит. Страсть его — во всяком случае, к Марии — поостыла, а чтобы Мария ве­ла себя тихо и не возникала у него на пути, он передал ей через третьи руки солидную сумму денег. Мария отказы­валась верить, что он способен обойтись с ней подоб­ным образом, а между тем он три раза кряду не явился на свидание, и больше ждать ей сделалось невмоготу. Она пришла в Ньюберипорт к его дому, что было ей строго-настрого запрещено, и колотила в дверь так, что поранила себе руку и сломала правую кисть. Любимый ею мужчина не отвечал на ее зов, а крикнул вместо это­го, чтобы она шла прочь, таким чужим, далеким голо­сом, что всякий, услышав, подумал бы, что эти двое ед­ва знакомы. Но Мария не уходила, она дубасила в дверь, не замечая, что разбила себе в кровь костяшки, а на тыльной стороне ладоней выступили красные следы.

Кончилось тем, что мужчина, которого любила Ма­рия, послал открыть дверь свою жену, и, когда Мария увидела эту неказистую женщину в ночной рубашке из бумазеи, она повернулась и кинулась бежать домой при лунном свете, как быстроногая лань, и даже бы­стрей, — бежать, врываясь к людям в сны. Наутро го­рожане в большинстве своем просыпались, тяжело пе­реводя дух и с дрожью в натруженных ногах, такие усталые, словно ни разу за всю ночь не сомкнули глаз. Мария же и не догадывалась, как покалечила себя, по­ка не попробовала шевельнуть правой рукой и не смогла, а тогда подумала, что так ей и надо. С тех пор она предпочитала держать свои руки при себе.

Конечно, зла по возможности все-таки следует из­бегать, и, когда речь шла о том, действовать или поло­житься на судьбу, Мария неизменно проявляла благо­разумие. Фруктовые деревья сажала в темное время су­ток, при луне, а некоторые из стойких многолетников, выхоженных ею, и поныне благополучно произраста­ют на грядках у тетушек — лук, например, до сих пор родится такой ядреный и жгучий, что понимаешь, по­чему он слыл когда-то первейшим средством от со­бачьих укусов и зубной боли. Мария всегда следила за тем, чтобы носить на себе что-нибудь голубое — даже когда состарилась и уже не вставала с постели. Шаль у нее на плечах была райской голубизны, и, когда она вы­ходила посидеть на крыльце в кресле-качалке, трудно было различить, где кончается она и начинается небо.

До самого последнего дня носила Мария и кольцо с сапфиром, подаренное любимым человеком, чтобы оно напоминало ей, что в жизни важно, а что — нет. Очень долгое время после того, как ее не стало, люди продолжали уверять, будто глухою ночью, когда воздух свеж и безветрен, видят в поле голубую, как лед, фигу­ру. Божились, что она движется мимо фруктовых садов в северном направлении, и, если стать на колено под старой яблоней и затаиться не шевелясь, она заденет тебя, проходя мимо, краем платья и с того дня тебе во всех делах будет сопутствовать удача, и твоим детям то­же, а после них — их детям.

На небольшом портрете, присланном тетушками в специальном упаковочном ящике ко дню рождения Кайли и полученном с двухнедельным опозданием, на Марии — ее любимое голубое платье, темные волосы зачесаны назад и перевязаны голубой атласной лентой. Портрет, писанный маслом, сто девяносто два года про­висел на лестничной площадке в доме Оуэнсов, в самом темном углу, между портьерами из узорчатой камки. Джиллиан и Салли тысячу раз проходили мимо, подни­маясь к себе ложиться спать, и не обращали на него внимания. Здесь, на площадке, во время летних кани­кул Антония и Кайли играли в пачиси, даже не замечая, что на стене есть что-либо, помимо пыли и паутины.

Теперь его замечают. Мария Оуэнс висит у Кайли над кроватью. На полотне она как живая, — сразу вид­но, что к тому времени, как портрет был закончен, ху­дожник влюбился в оригинал. В поздний час, когда во­круг все стихает, посмотришь — и прямо-таки видишь, как, поднимаясь и опускаясь, дышит ее грудь. Если призраку взбрело бы в голову забраться в дом через ок­но или просочиться сквозь штукатурку, ему бы стоило сперва призадуматься, как его встретит Мария. С од­ного взгляда на нее всякому становилось ясно, что та­кая ни перед кем не дрогнет, не посчитается ни с чьим мнением, кроме своего. Она твердо верила, что соб­ственный горький опыт не просто лучшее, но един­ственное, что может научить уму-разуму, и потому на­стояла, чтобы художник, среди прочего, не преминул изобразить шишку, которая так до конца и не рассоса­лась у нее на правой руке.

В тот день, когда доставили картину, Джиллиан пришла с работы, неся с собою запахи сахара и жаре­ной картошки. С тех пор как Салли свела напрочь ку­сты сирени, жизнь с каждым днем становилась все луч­ше, яснее синело небо, вкуснее казалось свежее масло на столе, стало возможным спать спокойно всю ночь, не боясь ни страшных снов, ни темноты. Джиллиан мурлыкала себе под нос, вытирая прилавки в «Гамбур­герах». Насвистывала по дороге на почту или в банк. Но когда, поднявшись наверх, она открыла дверь в комнату Кайли и очутилась лицом к лицу с Марией, у нее вырвался вопль, который распугал всех воробьев на соседнем дворе, а местные собаки отозвались на не­го воем.

• Предыдущая
• 30/59
• Следующая