Дом Альмы - Коруджиев Димитр - Страница 26
- Предыдущая
- 26/49
- Следующая
– Я всегда знала, Петер, что ты храбрый человек!
Пройдя к своему обычному месту в другом конце столовой, она хлопнула в ладоши. (Неужто летописи моей надежды суждено было закончиться ее насилием над собой, вот такой искусственной экзальтацией: «Уважаемая доктор Ниссен…»?)
– Мне хотелось бы от всего сердца поздравить Петера! Сегодня заканчивается его тридцатидневное голодание. Он может служить примером каждому, кто колеблется, кому недостает воли, чтобы соблюдать строжайшую диету.
Пятнадцать стаканов картофельной воды были подняты в мою честь.
За спиной Альмы снова возникла гигантская фигура Крего. Громогласно поздоровавшись, он повел Альму к нашему столу, шепча ей что-то на ухо. «Крего привез важные новости, – сообщила Альма, усаживаясь на свободное место. – Выслушаем его, прежде чем приступить к лекции в честь Петера». Я осторожно поблагодарил ее.
Крего достал из бумажника маленькую фотографию, но взглянуть на нее мы не успели: снова распахнулась дверь в коридорчик, где стоял телефон, на пороге показалась Рене, а дальше, в проеме другой двери, стояла Пиа. Они приветливо махали мне и улыбались: слух о моем геройстве неведомыми путями дошел до кухни. Я тоже помахал им в ответ, хотя все больше недоумевал – нелепо же, в конце концов, принимать поздравления в тот момент, когда надежда на исцеление безвозвратно покидает тебя. (Как ни сильно забилось сердце, ты успел заметить отлетающую от тебя надежду, заметить, как она юркнула в щель ведущей на кухню двери за миг до того, как Рене ее захлопнула. Имя надежды – Эльза. Прикрыв глаза, ты рассмотрел ее куда яснее: дверь и стена больше не мешали. Рене наклонилась, и надежда опустилась к ней на ладонь. С глаз женщины скатилась и устремилась вниз прозрачная капля. Имя капли – Слеза. Эльза и Слеза слились. Оказалось, что их субстанции идентичны. Правда, некоторая разница между Эльзой и Слезой все же имелась, но незначительная. Рене улыбалась и плакала.)
Крего размахивал маленькой фотографией, не умолкая ни на секунду. Когда Питер перевел мне его слова, я с внезапным спокойствием подумал, что мое положение отнюдь не абсурдно и его не объяснишь ловкостью Альмы. Здесь не принято долго горевать о потере чего-то конкретного, гораздо выше ценилось то неясное, что маячило впереди. На фотографии, привезенной Крего, был запечатлен довольно внушительный дом, выглядевший нелепо. «Это в ста пятидесяти километрах к северу отсюда», – объяснил Крего, который собирался купить и расширить дом, чтобы основать там лечебницу, подобную «Брандалу». «Буду лечить людей картофельной водой, по примеру Альмы». Он приехал спросить ее мнения.
Все мы были взволнованы. Крего решился оставить Стокгольм, привычное жилье и верный доход, рискнуть всеми своими сбережениями и даже влезть в долги ради сумасбродного начинания, чей будущий успех был под сомнением. Альма поцеловала и благословила таксиста, провозгласив его планы величайшей наградой за все ее усилия. Крего вполголоса делился опасениями: он простой человек, лекции читать, как Альма, не сможет… Прекрасно понимая, что в основанном им доме должны царить милосердие и любовь, он не был уверен, что одного только личного примера будет достаточно. По ночам, когда не спалось, Крего вспоминал целые отрывки из слышанного в этой столовой.
Неожиданно подал голос Питер: тревога Крего, в общем-то, напрасна, подлинное благородство деятельно, как правильно заметил и он сам; в сущности, оно начинается там, где кончаются слова. Никогда прежде Питер не позволял себе опережать с ответом Альму, и та метнула на него взгляд: случайна ли такая поспешность? А затем добавила: знание, которым она делится, не книжное, а, следовательно, Доступно каждому, ибо таится у нее в душе. Надо только очень захотеть, и постепенно оно тебе откроется. Она, например, не сомневается: все, о чем она говорит, уже пережито Питером. Вот и Петер, хочется верить, мог бы читать ее лекции – даже те, которых не услышит по причине отъезда. (Я вздрогнул от беспокойства… мне было непонятно, что именно она во мне открыла.)
Понадобилось усилие, чтобы вникнуть в истинные побуждения Альмы; оно-то и увело тебя за пределы реальности: почудилось, будто у тебя два тела, и более легкое из них отделяется, а остается другое – то, что служило первому скорлупой… И это ты, именно ты, мучимый присущим любому пустому сосуду ощущением холода, охватывающим тебя с головы до пят. «Легкое тело стремится наружу, пробиваясь сквозь все поры». Отделенное сознание бодрствовало. Потом легкое тело сжалось до величины стеклянного шарика и ты, умещаясь в пространстве не больше глазного яблока, глянул на себя со стороны, попытался проникнуть в самого себя. Но тело-сосуд оставалось непроницаемо безмолвным. И ты понял, что оно – всего лишь форма; подумалось, есть какие-то неведомые отношения, в них вся суть зависимости между сознанием и легким телом; это был миг, тогда тебя осенила некая великая, но неосуществимая пока возможность. Мысль почти тут же испарилась, ибо тяжелое и легкое тела вновь слились с сознанием, образуя солидный монолит.
Рядом зазвенел смех Тани Харрис. Мы с облегчением обернулись к ней: значит, она нас приняла.
59.
Пытаясь сосредоточиться. Альма поняла – ей снова трудно оторвать взгляд от стола Питера, Петера и Пребена. К растущей симпатии к этим людям примешивалось единожды возникшее и более не желавшее покидать ее раздражение. И в следующее мгновенье оно затянуло все серо-стальной мглой, вызвало спазм в груди, поглотило сидящих в столовой пациентов. «Идиоты», – мелькнуло в голове, когда в ее поле зрения попала меланхолически жующая Эстер, ее сверстница, словно олицетворявшая неизбежность старческого маразма. Стена между столовой и кухней рухнула, и она увидела Пиа и Рене; занимаясь готовкой, они смеялись. «Идиоты!» Она не выносила Пиа, ее кротости и рабской готовности подчиняться. Ей хотелось ударить девушку, топтать ее ногами. Альма терпеть не могла нахального смеха Рене. Спазм, подобно пружине, как бы вознес ее над крышей, она увидела Берти, садовника, который стянул что-то из ее запасов и теперь пожирал, торопясь скрыть следы преступления. «Идиот!» Она вернулась обратно, пройдя на волосок от Пиа, которая так ничего и не почувствовала. Рене не умолкала, они продолжали смеяться. Какой отталкивающий вид у этой круглолицей, розовощекой и нежной Пиа. Выгнать ее нельзя – отлично обучена, много работает, наверное, и вправду незаменима. Жаль… что может быть неприятнее существа, обреченного жить в зависимости? Только и знает, что бормотать: «Америка, Калифорния…» – а воли на то, чтобы защитить свои элементарные права, не хватает. Нет, не видать Пиа Калифорнии, она останется служить здесь.
Она стояла, зажмурясь, постепенно приходила в себя, чувствуя как затихает спазм. Пелена раздражения спала. Когда Альма вновь посмотрела на мир, он стал чистым и светлым, как плод без кожуры. Эстер, ее сверстница, была ее слабым и беспомощным ребенком. «Все здесь – мои дети». Все – и пациенты, и Пиа, Рене, Берти; и все те, кому еще только предстояло здесь оказаться.
«У меня истерия», – подумалось Альме.
Никто никогда не должен узнать об этом… Не так уж она стара. С утра до вечера работает не покладая рук. Способности самоконтроля, то есть гармонии между собственной личностью и делом, она сумет достигнуть к тому времени, когда закончит вторую книгу -ту, которой суждено прославить метод Альмы на весь мир. Чувства не должны противоречить идеалу.
«Посвящаю эту лекцию Петеру, нашему храброму другу, – произнесла Альма. – Это исключение – он не приехал и не уезжает – и оно не случайно. Человек, способный голодать тридцать дней, может добиться многого. Однако, какая избитая фраза… Прошу меня извинить, просто гигантская машина внешнего мира оказывает влияние и на меня. Добиться во что бы то ни стало – вот стимул, который подстегивает каждого члена общества. Но я-то имела в виду нечто совсем другое.
- Предыдущая
- 26/49
- Следующая
