Кукольник - Кортес Родриго - Страница 12
- Предыдущая
- 12/69
- Следующая
Преподобный не ответил. Разумеется, Мелани была права: Рейнольдсу еще рано, а девяностодвухлетняя Маргарет пока помирать не торопится. Но лично ему от этой правоты супруги было не легче.
В дверь снова замолотили.
— Иду-иду! — сладким голосом отозвался преподобный и торопливо спустился по гулкой деревянной лестнице на первый этаж. — Кто там?
— Это я, ваше преподобие! — отозвались из-за двери странным, сдавленным голосом. — Томас!
— Господи! — сразу взбеленился преподобный. — Что у тебя там стряслось?! Нельзя было до утра подождать?
Он сдвинул щеколду в сторону, распахнул дверь и отшатнулся. Глаза у негра были совершенно безумны.
— Там… — почти прорыдал Томас. — Богородица! Там такое! Такое!!!
— Ты толком можешь объяснить? — нахмурился преподобный. — Или так и будешь вопить? Где Богородица? Какая Богородица? Что с ней?
— Наша!!! В храме! Там такое!
«Ограбление?»
Преподобный встревожился; он-то знал, что оклад иконы Девы Марии лишь немного позолочен сверху, но грабители этого могли и не знать. Он постарался взять себя в руки, вспомнил об этой извечной манере Томаса поднимать шум из ничего, но понял, что идти в храм все равно придется.
— Ладно, подожди, сейчас оденусь, — пробурчал он и решительно захлопнул дверь, оставив Томаса ждать на крыльце. — Ненормальный…
Черного раба Томаса Брауна преподобный Джошуа Хейвард купил два года назад. За сто пятьдесят пять долларов.
Разумеется, для работы в поле этот пятидесятилетний «бой» уже не годился совершенно — грыжа, вечные боли в спине и скрюченные ревматизмом пальцы делали его непригодным даже для помощи на кухне. Но стоило услышать, как Томас Браун рассказывает своим собратьям об Иисусе, как любому становилось ясно, что этот раб уплаченных денег стоил. И куда бы преподобный Джошуа его ни привез, бесконечные, одна за другой, проповеди неутомимого Томаса всегда заканчивались одинаково — массовыми мольбами даже самых тупых «полевых» негров приобщить их к святой Христовой церкви.
Но было у Томаса одно пренеприятное свойство — он был отъявленный паникер и, похоже, немного не в себе. Неделю назад ему показалось, что храм собираются ограбить, а минувшей зимой Томас усиленно готовился к концу света, а потому из божьего храма практически не выходил, но, что хуже всего, постоянно клялся, что еще в детстве видел спускающегося с небес архангела Гавриила собственной персоной.
Преподобный Джошуа Хейвард быстро надел костюм и черную широкополую шляпу, на всякий случай прихватил с собой лампу, вышел на крыльцо и быстро направился в сторону храма.
— Так все-таки что там стряслось, Томас? — на ходу бросил он.
— Дева Мария плачет… — сдавленно булькнул раб.
— Как это? — остановился преподобный.
— Да-а, преподобный, да… — закачал головой Томас. — Во-от такими слезами.
— Какими слезами? — заорал преподобный. — Что ты несешь?!
— Кровавыми, — развел руками Томас, — как в церкви Святого Великомученика Себастьяна.
Преподобный застонал и чуть было не повернул назад. Но потом пересилил себя и, полыхая праведным гневом, двинулся к храму еще быстрее.
«Я тебе покажу, как среди ночи меня поднимать! Я тебе устрою слезы Девы Марии!»
Они подбежали к храмовым дверям, Томас открыл их своим ключом и, пропустив хозяина вперед, прихрамывая, побежал следом.
Преподобный Джошуа Хейвард промчался к иконе, поднял лампу и обомлел. По щекам изображенной на иконе Богородицы тянулись две извилистые кроваво-красные дорожки.
— Кто это сделал? — прошипел он и вдруг замер.
Уголок левого глаза зазолотился отраженным ламповым светом, и оттуда вдруг скатилась крупная ярко-красная слеза.
— Черт!… — охнул священник и тут же прикрыл рот ладонью.
— А я вам говорил, масса Джошуа, — укоризненно пробурчал сзади Томас.
Преподобный протянул вперед дрожащую руку. Коснулся назревающей — на этот раз в правом глазу изображения — капли пальцем и сунул его в рот. Жидкость была теплой и соленой — пожалуй, от крови и не отличить. С минуту или более преподобный переводил дух и соображал, что будет делать дальше, как вдруг понял, что «слез» более нет, и те две, что он успел увидеть, были последними!
Некоторое время он не решался, а потом все-таки взял икону обеими руками и аккуратно снял ее со стены. Развернул и растерянно хмыкнул. Задняя поверхность холста была ровной и сухой. Преподобный поставил икону на пол, точно напротив лампы, быстро присел рядом и попытался найти отверстия, сквозь которые могла протекать эта жидкость…
Ничего!
Тогда преподобный снова развернул икону к себе лицевой стороной, криво усмехнулся мгновенно промелькнувшей мысли о колоссальном розыгрыше, встал, решительно поднял и повесил икону на место, секунду поколебался, а затем вытащил из рукава платок, послюнявил его и тщательно стер с золотистых щек Богоматери обе красноватые дорожки.
— Вот и все, Томас. И никаких тебе слез.
В тот самый момент, когда преподобный протирал икону платком, Джонатан уже рассматривал получившуюся косичку из седых волос и ярко-красной ленты. Пожалуй, это выглядело даже красиво, а главное, его поразило странное ощущение, схожее с тем, что наполняло его в то утро, когда впервые проснулся в отцовской кровати, — ощущение святотатства. В то же время чувствовал он себя великолепно!
Он еще раз осмотрел голову и обратил внимание на то, что она стала как-то еще суше. Веки окончательно провалились внутрь глазниц, щеки втянулись, тавро в виде буквы V стало необыкновенно выпуклым, а некогда полные губы разошлись в стороны, обнажив крупные белые зубы и светло-коричневые, твердые, как дерево, десны. Джонатан взвесил ее в руке — она даже весить стала меньше!
«Надо будет спросить Платона, как он это сделал», — решил Джонатан, поставил голову обратно в шкаф и, сладко потянувшись, взглянул на часы — половина третьего. Но спать почему-то не хотелось.
Трудно сказать, в чем тут дело, но с тех пор, как Джонатан стал полновластным хозяином в доме, он почти перестал спать. До двух-трех часов ночи возился с куклами, в пять-шесть утра вставал и читал Геродота или Ювенала, а чаще всего своего любимого Сенеку, затем выезжал на плантации, и только когда наваливалась жуткая послеобеденная жара, он поступал так же, как и все белые в этих краях, — отключался ото всех забот и отдыхал, чтобы к вечеру снова засесть за кукольные реконструкции далеких, но от этого не менее великих событий.
А сейчас… он словно услышал голос безумно далеких предков, еще из тех допотопных времен, когда люди бродили по бескрайним горам и долам Вавилона и Палестины в накинутых на плечи шкурах и молились золотым идолам.
Он подошел к окну, распахнул его настежь, подставил грудь внезапно налетевшему прохладному ветру и прислушался. Цикады верещали оглушительно, но ветер принес и еще кое-что. Сквозь это наплывающее волнами стрекотание откуда-то издалека до него донеслись глухие равномерные звуки.
«Негры», — догадался он.
Собственно, держать в деревне барабаны им запретили давно, еще при дедушке, — Джонатан даже не помнил этого времени, слишком уж был мал. Но два или три раза в году рабы все-таки нарушали господский запрет, а чтобы их не услышали обитатели усадьбы, уходили далеко-далеко, в рощу, туда, где теперь расстилались рисовые поля.
«Какой-то языческий праздник?»
Ему вдруг стало ужасно интересно, что может заставить рабов после целого дня напряженного труда под изнуряющим солнцем с риском быть сурово наказанными нарушить запрет и собраться всем вместе, да еще вот так, посреди ночи.
«Съездить и посмотреть?»
Джонатан притворил окно, бросил взгляд на стоящую в шкафу голову и улыбнулся. Он должен был узнать правду.
Джонатан разбудил несказанно изумленного его ночным визитом конюха-ирландца, взял смирную, ко всему привычную кобылу и спустя четверть часа был уже у рисовых полей. Звук тамтамов был слышен здесь отчетливо и ясно.
- Предыдущая
- 12/69
- Следующая
