Часовщик - Кортес Родриго - Страница 32
- Предыдущая
- 32/87
- Следующая
Антонио Переса укрыли в доме барона де Барволеса. Разумеется, Томазо попытался кое-что сделать, но охрана у барона оказалась хорошей. А спустя несколько дней, когда Томазо тщательно подготовился к штурму, прошел слух, что Переса в Арагоне уже нет.
— Можешь его уже не искать, — прояснил ситуацию при очередной встрече Генерал, — твой Перес давно в Беарне, под защитой принцессы Маргариты.
— Как?! — опешил Томазо; его агенты следили за всеми перемещениями в доме барона круглосуточно. — Он не мог выйти незамеченным!
Генерал только развел руками:
— Я не знаю, Томас, как его вывезли. Ты лучше скажи, что у тебя с евреями.
Томазо убито покачал головой и принялся докладывать о ситуации с евреями. Пока все шло как надо: старейшина Совета менял наживку проглотил, и теперь почти в каждой семье менял появился один крещеный — специально для того, чтобы переписать на него ссудную лавку.
— Что ж, действительно неплохо, — задумчиво проговорил Генерал, когда Томазо рассказал все. — Как думаешь, начинать пора?
— В общем, пора, — кивнул Томазо.
Табунщики, как всегда, перегнали лошадей через границу, намереваясь на полпути сдать товар перекупщикам. Но на этот раз гнать лошадей в сторону Савойи им не пришлось; уже в Лангедоке дорогу перекрыл вооруженный отряд одетых в белые рубахи бойцов, и вперед выехал командир — крупный мужчина с массивной челюстью.
— В Савойю?
Амир переглянулся со старейшиной и кивнул.
— И сколько за лошадей просите? — заинтересовался командир.
Амир с облегчением выдохнул: то, что их сразу не перестреляли, означало, что перед ними не враги. Назвал цену, и командир язвительно хмыкнул — цена была даже выше савойской.
— Ладно, — махнул он рукой, — беру всех. Табунщики пооткрывали рты, а уже через четверть часа лично пересчитавший лошадей командир принялся отсыпать в кошель старейшины стопку увесистых луидоров.
— Что назад повезете? — так, между делом, спросил он.
— Луидоры… что же еще? — серьезно ответил старейшина.
— Напрасно, — покачал головой командир отряда. — Мой вам совет: возьмите с собой груз Библий. Не прогадаете.
— Библии? — оторопел старейшина. — Зачем нам Библии? У нас Коран есть.
Амир ухватил его за руку:
— Подождите, уважаемый. Позвольте, я его расспрошу.
Он повернулся к командиру:
— Сколько просите?
— Четверть луидора за том.
Это было неслыханно дешево. В Арагоне за хорошую Библию можно было просить вчетверо.
— Могу я посмотреть?
Командир кивнул, подозвал помощника, а когда тот вытащил из сумки большой обтянутый сафьяном том, протянул его Амиру.
— Ого! — поразился весу книги Амир и быстро ее пролистал.
Отпечатанная в Амстердаме Библия была исполнена на плотной белой бумаге, полна превосходных иллюстраций, а главное, была переведена на арагонский. Такое встречалось нечасто. Папа, расставляя на ключевых духовных должностях исключительно своих, издавал Библии только на понятной каждому итальянцу латыни.
— За восьмую часть луидора отдадите? — набрался отваги Амир.
Командир захохотал:
— А ты, парень, не промах! Бог с тобой, бери.
Старейшина заволновался:
— Ты что делаешь?! Зачем нам гяурская книга?
Амир наклонился к его уху, назвал арагонскую цену, и старейшина поперхнулся и тут же судорожно закивал:
— Мы берем. Все, что у вас есть.
Комиссар Трибунала брат Агостино назначил аутодафе Олафа на субботу. Чтобы не брать смертный грех на душу, заплатил специально приглашенному палачу, оповестил весь город, а когда мастера собрались на центральной площади, распорядился вывести подсудимого. Олафа вывели, и ремесленники ахнули. Некогда сильный, здоровый мужчина за несколько месяцев заключения в тюрьме Трибунала превратился в старика.
— Вы не имеете права! — выкрикнул стоящий в первых рядах председатель городского суда. — Это нарушение наших конституций!
Агостино окинул молчащую толпу внимательным взглядом и едва сдержался от улыбки: старого сарацина не рискнул поддержать никто.
— Секретарь, зачтите заключение квалификаторов, — распорядился он.
В отсутствие признания это и было самым главным. Агостино собрал все сомнительные высказывания Олафа Гугенота за всю его жизнь в этом городе. И поскольку свидетели одно и то же событие описывали по-разному, каждое отдельное свидетельство о грехе можно было считать самостоятельным.
Богословы-квалификаторы прекрасно понимали некорректность процедуры, и тем не менее за одно в действительности сказанное слово можно было получить два десятка обвинений — одно другого тяжелее, а подсудимый начинал выглядеть полным чудовищем. А Олафа и так было в чем обвинить.
Сначала ему напомнили грех оскорбления падре Ансельмо, затем перечислили две сотни сказанных в разных обстоятельствах и разным людям богохульных выражений и в конце концов перешли к основному — клепсидре.
— Вот заключение квалифицированных экспертов, — продемонстрировал секретарь стопку исписанных листков, — и все они утверждают, что заставить такую машину вращаться без помощи нечистой силы нереально.
— А эти ваши эксперты хоть одни куранты в своей жизни построили?! — выкрикнул кто-то.
Томазо подал секретарю знак приостановиться и снова оглядел толпу. Мастера не просто молчали; они молчали как мертвые.
— Продолжайте, — кивнул Агостино секретарю.
Тот послушно перечислил все использованные при дознании методы, отметил тот важный факт, что подсудимый не раскаялся и не пожелал примирения с Церковью, и зачитал предполагаемый приговор.
— Сжечь огнем. Заживо.
Стало так тихо, что Агостино услышал, как на крыше магистрата ссорятся воробьи.
— Олаф, — повернулся он к подсудимому, — если вы примиритесь с Церковью Христовой, вас, прежде чем поставить на костер, удавят. Это — огромная милость. Вы это понимаете?
Олаф молчал.
— Он понимает, — поспешил ответить за подсудимого секретарь, но наткнулся на тяжелый взгляд Комиссара и прикусил язык.
— Вы желаете примириться с Церковью? — поинтересовался Агостино и жестом подозвал секретаря. — Поднесите ему бумагу на подпись…
Секретарь взял со стола покаянную, поднес к Олафу, но тот лишь оттолкнул его руки от себя — вместе с бумагой.
Комиссар тяжело вздохнул, поднялся из-за стола и развел руки в стороны.
— Жаль… очень жаль. Думаю, Пресвятая Дева Арагонская плачет, видя каждого нераскаявшегося грешника.
Кто-то в толпе всхлипнул.
— Приступайте, — кивнул брат Агостино и тут заметил какое-то шевеление там, позади толпы.
— Брат Агостино! — крикнули оттуда. — Остановите аутодафе!
Комиссар Трибунала прищурился. Теперь он видел, что это монахи — двое крепких, высоких доминиканцев.
— У нас требование о передаче Олафа по кличке Гугенот Сарагосскому Трибуналу!
— Как так? — не понял брат Агостино и принял из рук пробившегося сквозь толпу монаха четвертушку бумаги.
Это действительно было требование столичного Трибунала. Печать Главного инквизитора говорила сама за себя.
— Мы его забираем, — кивнул один из доминиканцев.
— Но как?.. Откуда?.. — запротестовал Комиссар. — Олаф Гугенот и в Сарагосе-то никогда не был! За что его там обвинять?
— Это нас не касается, — замотал головой доминиканец. — Мы только исполняем приказ.
Бруно сделал единственное, что мог: вместо одного из имен вписал «Олаф Гугенот», а на месте адреса — название своего города. Так что общее число истраченных листов с печатью Главного инквизитора с числом отправленных требований совпадало. А уже на следующий день, сославшись на плохую освещенность, Бруно переместился к окну и теперь записывал показания свидетелей и подсудимых, не переставая следить за тем, что происходит во дворе.
Там, во дворе, как всегда, стояла длиннющая очередь из привезенных со всех концов Арагона подсудимых — каждый в сопровождении доставившей его пары доминиканцев. Ни Трибунал, ни тем более пересыльная тюрьма с потоками хлынувших из провинций подсудимых не справлялись. И простых людей среди отобранных у провинциальных Трибуналов подсудимых почти не было — все больше старосты да главы советов.
- Предыдущая
- 32/87
- Следующая
