Летние обманы - Шлинк Бернхард - Страница 43

• Предыдущая
• 43/51
• Следующая

Отец посмотрел на него:

— Вы же меня знаете. Мое обращение к вере ничуть не походило на историю с молодым Лютером, когда молния ударила в дерево над его головой. Не подумай, будто я умалчиваю о каких-то драматических событиях, — Он взглянул на часы. — Мне надо немного отдохнуть. В котором часу концерт?

Он понимал, что любовь к музыке Баха объединяет их с отцом, однако его самого привлекали лишь светские произведения; его Бах — это был Бах «Вариаций Гольдберга», сюит и партит, «Музыкального приношения», концертов. В детстве вместе с родителями он ходил слушать «Страсти по Матфею» и Рождественскую ораторию, помнится, оба раза изнывал от скуки и пришел к выводу, что духовные произведения Баха ему чужды. Если бы мотеты не оказались в программе концерта, а концерт не пришелся кстати для поездки с отцом, ему и в голову не пришло бы слушать мотеты.

Но теперь, в церкви, эта музыка его захватила. Слов он не разбирал, а так как не хотел отвлекаться от музыки, то не стал заглядывать в программку, где были напечатаны тексты. Он хотел сполна изведать сладость этой музыки. Сладость — раньше это не приходило ему на ум, когда он размышлял о Бахе, да и вообще разве «сладость» должна ассоциироваться с Бахом? Нет. Однако то, что он ощущал, было именно сладостью, иной раз саднящей, но благотворной, а в хоралах глубоко, глубоко примиряющей. Он вспомнил, что сказал отец, отвечая на вопрос, за что он любит Баха.

Объявили антракт; выйдя из церкви, они постояли на улице, вокруг шла обычная суетливая жизнь воскресного летнего вечера. Туристы бродили по площади, сидели за столиками возле кафе и пивных, дети бегали вокруг фонтана, пахло жареными сосисками, воздух звенел от возгласов, шума и крика. Мир церкви и мир вне церкви разительно отличались, более резкого противоречия было не найти. Но оно не смущало. Даже с этим противоречием примирил его Бах.

И опять они ни о чем не разговаривали ни в антракте, ни когда ехали в гостиницу. А вот за ужином язык у отца развязался: он говорил о мотетах Баха, об их значении в церемониях венчания и похорон, о том, как их исполняли сначала с оркестром и только начиная с девятнадцатого века — а капелла; наконец — о месте, которое мотеты занимают в репертуаре хора церкви Святого Фомы, что в Лейпциге. После ужина отец предложил пройтись по берегу, и они вышли в сумерках, а возвратились в темноте.

— Так и не знаю я, что же ты за человек.

Отец тихонько засмеялся:

— А может, знаешь, да тебе это не нравится.

В гостинице отец спросил:

— В котором часу мы завтра уезжаем?

— Завтра вечером мне надо поработать дома. Хорошо бы выехать в восемь. Давай позавтракаем в половине восьмого.

— Хорошо. Доброй ночи!

И опять он сидел на балконе своего номера. Вот и все. На обратном пути можно и дальше расспрашивать отца о студенческих годах или о работе. Но чего ради? Все равно ведь не узнаешь того, что хотелось бы узнать. Да и пропала у него всякая охота о чем-либо расспрашивать отца. В то же время эти дни молчания вдвоем не прошли даром — он уже без страха думал о том, что завтра ему предстоит обратный путь опять-таки в молчании.

Нет, конечно, не в полном молчании они возвращались. На дороге ведь стояли щиты со стрелками, указывавшими в сторону всяких достопримечательностей; отец что-нибудь припоминал, увидев знакомое название, сообщал поучительные сведения. Когда по радио передавали дорожные новости — информацию о пробках и заторах, потом о лошади, выбежавшей на автостраду, отец, послушав, подвел итог: их это не касается. А вот еще: заметив, что возле бензоколонки он снизил скорость, отец полюбопытствовал, не хочет ли он заправиться, а он объяснил, что поехал тише, так как решал: тут наполнить бак или на следующей колонке? Сам же он спрашивал, не хочет ли отец кофе или поесть, не пора ли ему вздремнуть, опустив спинку сиденья.

Он был внимателен к отцу, вежлив, приветлив. Он делал все то, что делал бы, если бы чувствовал, что между ним и отцом существует связь. Но не это он чувствовал, а лишь холод, и мысли блуждали где-то далеко. Он думал о завтрашних делах в редакции, о газетном столбце, шапке с фотопортретами авторов, о большой статье по поводу реформы жилищного права, которую надо сдать в начале недели. Может быть, воспоминания, поучительные истории, реплики и вопросы отца означали, что он не прочь завязать разговор? Ну и ладно, какая разница. Он отвечал односложно.

До места, где можно было высадить отца, оставалось не больше часа пути, и тут они угодили в грозу. Он включил стеклоочистители, потом пустил их быстрее, еще быстрее, но уже скоро от них не стало проку. Под каким-то мостом он свернул в «карман* и остановился. Шум дождя, шпарившего по крыше машины, сразу стих. Шуршали и шваркали по дороге шины

проносившихся мимо автомобилей. И никаких других звуков.

— А вот я сейчас…

В машине был музыкальный центр, но дисков он обычно с собой не брал. В пути он привык заниматься делами — говорил по телефону, диктовал. Если чувствовал усталость, включал радио, чтобы не клевать носом, — эта дребедень его вполне устраивала. Но вчера после концерта он купил диск с записью мотетов. Теперь он его поставил.

И вновь захватила его сладость этой музыки. Однако теперь он расслышал и некоторые слова: «Ты со мной, ибо ты в сердце моем, ты свет мой, и в сердце моем ты навеки». Сам он не сумел бы все это выразить, но именно таким было его чувство в ту пору, когда любил жену и знал, что любим ею. «Дни человека — как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его…» [28]Как знакомо и это чувство, как часто оно возникало в его жизни, в этой вечной гонке, чтобы успеть сдать в срок работу, выполнить договор, взяться за новую… «Ибо ты прибежище мое, ты крепкая защита от врага» [29]— да, и он чувствовал себя словно в прибежище под мостом на автостраде, под надежной защитой от бушующих гроз — и этой, и всех гроз, какие еще разразятся в его жизни.

Он хотел поделиться — сердце переполнилось радостью, родившейся от слов мотетов, — и взглянул на отца. Тот сидел как обычно — выпрямившись, скрестив ноги, опираясь на подлокотники, уронив кисти рук… по его щекам катились слезы.

В первое мгновение он замер, не сводя глаз с плачущего отца. Но решил не быть навязчивым, отвернувшись, стал смотреть на дождь. А что отец? Тоже смотрит на дождь? На дождь, и дорогу, и машины, которые, проезжая под мостом по лужам, вздымали фонтаны брызг и мчались дальше в потоках, лившихся с неба. Или от него все это скрыто за пеленой слез? Не только дождь, и дорога, и машины — скрыто все чуждое законам непрерывности и размеренности? И своими метаниями, заблуждениями и непокорством дети так его опечалили, что он не хочет их видеть? «Жаль, что они растут», — обронил отец, впервые увидев двухлетних близнецов, своих внуков, которых дочь привезла показать в день семидесятилетия мамы.

Они простояли под мостом, пока не отбушевала гроза и не умолкла музыка.

Отец смахнул платком слезы. И аккуратно сложил платок. И улыбнулся сыну:

— Кажется, можно ехать дальше.

Перевод Галины Снежинской

Тот день, когда у нее пропала любовь к детям, был совсем такой же, как любой другой день. На следующее утро она стала раздумывать, отчего же пропала ее любовь? Но ответа не находила. Может, вчера спина особенно сильно разболелась? Или она чересчур расстроилась из-за того, что не справилась с каким-то простым домашним делом? Или пререкания с обслуживающим персоналом были особенно неприятны и обидны? Да, наверное, какая-нибудь безделица в этом роде. Ничего серьезного в ее жизни теперь не случалось.

Как бы то ни было, любовь пропала. Началось это так: она сняла трубку, чтобы позвонить дочери, надо ведь обсудить предстоящий день рождения — кто приедет, да где праздновать, да еще меню обеда составить, — но положила трубку, не позвонив. Говорить с дочерью не хотелось. Ни с кем из детей не хотелось говорить. И видеть детей не хотелось — ни в свой день рождения, ни до него, ни после. Но она все-таки посидела возле телефонного аппарата, подождала — а вдруг захочется позвонить? Нет, не захотелось. И когда вечером раздался звонок, она сняла трубку лишь потому, что дети встревожатся: если не ответишь, начнут названивать консьержу, ну и науськают на нее персонал. Лучше уж сразу соврать, что сейчас она не может поговорить, якобы к ней пришли.

• Предыдущая
• 43/51
• Следующая