Летние обманы - Шлинк Бернхард - Страница 33

• Предыдущая
• 33/51
• Следующая

Спустя минуту-другую он услышал ее ровное дыхание. Как же так? Им больше нечего сказать друг другу?

Левое бедро ныло. Не сильная боль, однако непрерывная, упорная — судя по ощущению, боль вознамерилась обосноваться в его теле надолго и всерьез. Или уже обосновалась? Кажется, вот уже несколько дней, нет — недель левое бедро и вся нога немеют, когда поднимаешься по лестнице. По-видимому, с ногой уже давно что-то не так, но он ходил, превозмогая слабость и покалывание в ноге, затрачивал больше сил на ходьбу, чем раньше. Но не обращал внимания на эти мелочи. Одолевал лестницу — и боль исчезала. А ведь то покалывание, возможно, было предвестником боли, которую он ощущал сейчас, — боли, внушающей ему страх. Да ведь и сцинтиграмма [19]скелета показала вроде бы наличие очагов с локализацией в левом бедре. Показала или нет?

Точно не припомнить. Да и не желает он сделаться таким, как те больные, которые все знают о своей болезни, умничают, нахватавшись сведений из Интернета, книг и разговоров с товарищами по несчастью, ставят врачей в дурацкое положение. Левое бедро, правое — да не слушал он, когда врач разъяснял, какие там кости уже захватило. Подумал тогда: «Дойдет до дела, сам почувствую какие».

Он тоже повернулся на бок. Что там левое бедро, все болит? Или теперь болит правое? Он прислушивался к своим ощущениям. И в то же время слушал, как шумит за окном ветер, и шелестит листва, и разоряются лягушки на озере. В окно видны были звезды на небе, и он подумал, что вовсе не золотые они и не сияют, — это крохотные неоновые искорки, жесткие и холодные.

Ну так и есть, левое бедро болит и болит. Но теперь болит еще и правое. Прислушиваясь к своим ощущениям, он чувствовал боль не только в ногах и в позвоночнике, но и в руках, и в затылке. В любой части тела, стоило лишь прислушаться, боль как будто только того и дожидалась, чтобы сообщить: она здесь поселилась. Здесь теперь ее дом.

Спал он плохо, проснулся ни свет ни заря. На цыпочках дошел до двери, осторожно ее отворил, осторожно закрыл за собой. Половицы, ступеньки, двери — все скрипело. На кухне он заварил себе чаю и вышел с чашкой на веранду. Светало. Галдели птицы.

Иногда он помогал жене в кухне: накрывал на стол, вытирал вымытую посуду. Но ни разу в жизни он не приготовил что-нибудь самостоятельно, ни разу не угостил других собственном стряпней. Раньше, если жена куда-нибудь уезжала, завтрак попросту отменялся, а обедать и ужинать он с детьми ходил в ресторан. Да, но раньше-то у него вечно не было свободного времени. Зато теперь появилось.

В кухне он разыскал «Поваренную книгу для начинающих» доктора Эткера. Захватил ее на веранду.

С помощью поваренной книги как-нибудь управится даже он, философ, специалист по аналитической философии, даже он напечет блинчиков к завтраку! Даже? Не кто иной, как он, а не «даже»! Как там говорится у Витгенштейна в «Tractatus logico-philosophicus»? «То, что можно описать, может быть сделано». Однако блинчиков в поваренной книге не оказалось. Может, у них там блины как-нибудь по-другому называются? Не имеющее именования не может быть найдено. Не могущее быть найденным не может быть испечено.

Нашел он рецепт оладий, прочитал, какие нужны продукты, все данные по количеству указанных ингредиентов умножил на одиннадцать, по числу едоков. И приступил к делу. Пришлось долго шарить в кухне, пока он не собрал на столе все необходимое. 688 граммов муки, 11 яиц, литр молока, ¹/ ₃литра минеральной воды, почти полкило маргарина… так, еще — сахарный песок и соль. Досадно — хоть бы словечко о том, сколько взять этого добра. Ну как прикажете делить «песок» и «соль» на четыре и потом умножать на одиннадцать? А вот и еще досадная история: не объяснено ни как отделять желтки от белков, ни как взбить белки в пену. Хорошо бы, чтобы эти оладьевидные блины получились нежные и воздушные. Просеять муку, все смешать, растереть массу до полного исчезновения комочков — тут он не дал маху.

Потянул из шкафчика сковороду — и выронил, сковорода с грохотом заплясала на керамической плитке пола. Поднял ее, прислушался — все ли в доме тихо — и услышал на лестнице шаги жены. В ночной рубашке она вошла в кухню и огляделась.

— А ну-ка! — Он обнял ее и почувствовал — какая-то она одеревенелая.

«Наверное, и я на ощупь такой же одеревенелый, — подумал он. — Когда же это было, когда мы последний раз обнимались? Давно, ох как давно!» Он не отпускал жену, а она, хоть и не прижалась к нему, все-таки приобняла за плечи.

— Что это ты делаешь в кухне?

— Блинчики… Хочу испечь тот блин, что всегда комом. А остальные спеку, когда все уже сядут за стол. Не сердись, я не хотел тебя будить.

Она окинула взглядом стол — пакет с мукой, яйца, маргарин, миска с тестом.

— Это все ты сюда?..

— Хочешь попробовать первый блин?

Отпустив жену, он зажег газ и поставил сковороду на огонь. Заглянув в поваренную книгу, растопил на сковороде полпачки маргарина и плеснул туда ложку теста, потом выудил и переложил на тарелку полуиспеченный блин, добавил на сковороду маргарина, скинул туда блин, перевернув поджаренной стороной кверху, и наконец с торжественным видом поднес его, золотисто-желтый, жене.

Она попробовала:

— Вкусно. Прямо как настоящий блин.

— Это и есть настоящий блин! А где же поцелуй? Я заслужил.

— Поцелуй? — Она уставилась на него во все глаза.

Когда же это было, когда же они последний раз целовались? Давно, совсем давно. Она медленно поставила на стол тарелку, подошла к нему, поцеловала в щеку и осталась возле него, как будто растерявшись и не зная, что делать.

На пороге кухни выросла Майке:

— Что тут такое?

Она с любопытством смотрела на деда и бабушку.

— Он печет блинчики.

— Деда печет блинчики? — Ей, конечно, не верилось.

Но вот же все они тут, ингредиенты, и миска с тестом налицо, и сковорода, и половина блина на тарелке, и он сам в кухонном переднике. Майке взлетела на второй этаж и принялась стучать во все двери:

— Деда печет блинчики!

В этот день он не стал уединяться на скамейке у озера. Притащив из лодочного домика стул, уселся на причале. Раскрыл книгу, которую принес с собой, но не читал. Он смотрел на своих внуков.

Влюблен, влюблен Давид в Майке! Вон как старается произвести впечатление на девчушку, с каким непринужденным видом ходит, как независимо держится, а собравшись прыгнуть в воду вниз головой и с оборотом, сперва оглянулся — смотрит ли она, и еще, этак невзначай упоминая, хвастается книгами, которые прочитал, фильмами, которые посмотрел, а уж с каким равнодушием — нигилист, да и только! — он говорил о своем будущем. Неужели Майке ничего этого не замечает? Или ведет с Давидом свою игру? Она как будто не видит ничего особенного во всех его подвигах, да и вообще она спокойна и уделяет Давиду не больше внимания и веселой приветливости, чем остальным.

Страдания первой любви! Посматривая на Давида, такого неуверенного в себе, он живо вспомнил, как лет этак пятьдесят тому назад сам мучился от робости. Когда-то и он в мечтах о своей ненаглядной заносился высоко, а иногда ощущал себя полным ничтожеством. Когда-то и он думал: если Барбара увидит, какой он на самом деле и как ее любит, то ответит на его любовь, но он не умел ни открыть, какой он, ни признаться в любви. Когда-то и ему в малейшем дружеском жесте девочки, в каждом приветливом слове виделось некое обещание, но при всем том он знал, что Барбара ничего ему не обещает. Он тоже прикрывался маской стоического равнодушия, делая вид, что ни во что не верит, ни на что не надеется, и вообще всем своим поведением показывал: ничего, дескать, ему не нужно. Но ненадолго его хватало — он опять томился и тосковал.

Ему стало жаль внука, а заодно и себя самого.

Страдания первой любви, болезни взросления, разочарования взрослой жизни — хорошо бы сказать Давиду что-нибудь в утешение, приободрить паренька, но что же тут скажешь?… Все-таки нельзя ли ему помочь? Он подошел и примостился рядом с Давидом, сев на доски причала.

• Предыдущая
• 33/51
• Следующая