Бритт Мари изливает душу - Линдгрен Астрид - Страница 14

• Предыдущая
• 14/28
• Следующая

Вообще-то мне начинает казаться, что в самой глубине души Марианн, возможно, добрый человек. На днях она подошла ко мне и дала книгу «Паломничество и годы странствий» [46]в очень красивом переплете. Я по меньшей мере удивлена. Но ты знаешь, книги — лучшая приманка, если меня хотят поймать в сети. Если я когда-нибудь обрету настоящую власть, такую, что никто не осмелится и близко подойти ко мне, то понадобится лишь сунуть мне под нос книгу, и я стану такой смирной, что и ребенок сможет поговорить со мной.

Вообще-то у Марианн скоро день рождения. Хозяйка ее частного пансиона в милости своей обещала Марианн устроить небольшой званый вечер. Нас будет там несколько человек, мальчиков и девочек. Да, да, Бертиль тоже придет! Мы гуляли с ним как-то вечером, так что эта история с кофейными пирожными уже выяснена и улажена.

— Но если мы будем дружить, то по-настоящему! — сказал Бертиль.

И я с ним согласна. Он самый честный и откровенный мальчик, какого я только знаю. И когда я с ним, то чувствую, что тоже хочу быть честной, порядочной и правдивой. Он серьезнее, чем большинство мальчиков его возраста. Может быть, это оттого, что, когда он рос, у него было довольно много неприятностей. Родители его в разводе, и, когда ему исполнилось десять лет, он переехал сюда с матерью и маленькой сестрой. Отец вскоре женился.

— Мои дети, если они у меня будут, на всю жизнь сохранят обоих родителей, по крайней мере, если я смогу что-нибудь для этого сделать, — говорит он, и взгляд его голубых глаз становится таким решительным и серьезным, что меня это до глубины души трогает.

— Быть верным — самое важное на свете, — говорит он, и я чувствую тогда: это так и есть! Пожалуй, не так уж удивительно, что Бертиль производит впечатление более зрелого человека, чем его сверстники. Ведь ему так долго пришлось быть главой семьи. У него по-настоящему уютный маленький дом, можешь мне поверить, и я редко встречала кого-либо столь внимательного к своим матери и сестре. Папа всегда говорит:

— Этот Бертиль Видгрен — хороший мальчик!

И тогда я почему-то испытываю своеобразное чувство гордости, хотя ведь, собственно говоря, никакой причины для этого у меня нет. «Не гордись славой Бертиля, у каждого она только своя» [47], ну, ты знаешь…

А еще у Бертиля такое свойство: у него всегда есть о чем поговорить, о чем-то стоящем. И говорит он не только на жаргоне. Не знаю, как там у вас в Стокгольме, но здесь в городе… ой, сколько чепухи мы болтаем, когда собирается хотя бы несколько молодых ребят и девочек. Мы и ржем, и шумим, и весело треплемся, что, право, по-настоящему забавно. Но, как бы там ни было, иногда стремишься поговорить о чем-то важном, а не только пытаешься быть все время на вершине шуток и веселья.

— Искусство оживленной трепотни чуточку чрезмерно высоко развито в этой компании, — говорит Бертиль. — А вот искусство держать язык за зубами абсолютно отсутствует.

Когда мы вместе гуляем, Бертиль и я, мы можем долгими часами ходить молча, и я не замечала, чтобы от этого нам становилось хуже. Да и так весело бродить с Бертилем, потому что его живому взгляду ничто в природе не чуждо. Он знает столько названий птиц и растений, о которых у меня нет ни малейшего представления, он находит птичьи гнезда там, где я не вижу ничего, кроме небольшого пучка увядшей травы. Он всегда находит первую фиалку весной, а когда я внезапно замечу несколько маленьких круглых коричневых комочков в полях, он говорит, что это — визитная карточка зайца.

Ага, ну теперь, думается, ты, верно, по горло сыта Бертилем, так что я избавлю тебя от дальнейших рассказов и закончу лишь теплым приветом от

Какая погода во время адвента в Стокгольме? Надеюсь, снега нет, потому что тогда я позеленела бы от зависти. Хотя не беспокойся, на нашу погоду сейчас особо жаловаться не приходится.

Разумеется, снега у нас нет, но деревья подернуты инеем, и маленький багряный луч зимнего солнца энергично силится пробиться сквозь туман. Ему как следует это не удается, но во всяком случае радостно смотреть, как он пытается…

Все наше семейство поднялось сегодня рано утром и зажгло первую свечу адвента. Мама играла, а мы пели «Приготовьте путь Господу…» [49]. И внезапно мы почувствовали, что Рождество близко. В первое воскресенье адвента словно видишь на расстоянии факел, а потом все ближе и ближе с каждым днем подходишь к нему, пока в Сочельник он не начнет светить тебе и согревать до самой глубины сердца.

После завтрака Сванте, я и Йеркер бодро отправились на прогулку. Мы шли лесом к Шерсхульту. Как бы ни пыталась, я не смогу описать тебе, как там было красиво. Можно, конечно, вспомнить бриллианты, но видела бы ты деревья, покрытые инеем!

Йеркер рыскал в кустах туда-сюда, словно гончий пес, так что я подсчитала: он прошел вдвое большее расстояние, чем мы со Сванте.

В Шерсхульте есть старый заброшенный торп [50]. Туда мы и отправились. Летом, когда цветут сирень и старые яблони с шишковатыми ветвями, там потрясающе красиво. По-моему, тяжко думать о том, что здесь некогда жили люди, посадившие эти яблони и обитавшие в этой лачуге, и возделывавшие землю. И о том, что нынче здесь так пустынно и все пришло в упадок.

Быть может, торпарь, привезя сюда яблони и посадив их в землю, надеялся, что его дети, и внуки, и правнуки будут веки вечные жить на этом торпе и выращивать новые деревья, когда старые погибнут… Как ты думаешь?

Замка на дверях не было, и мы вошли. В углах висела паутина, оконных рам тоже не было. Сразу бросалось в глаза, что половицы истерты множеством ног. Горница и кухня — вот и все жилье! В горнице находился огромный открытый очаг. Кто знает, сколько сопливых торпарских ребятишек, сидя здесь, грели ножки у огня, пока матушка варила на кухне кашу на ужин, а тьма стеною стояла за окном. Йеркер сновал вокруг и заглядывал повсюду и вдруг, откуда ни возьмись, предстал перед нами с целой пачкой старых писем, которые нашел в шкафу. Все письма были из Америки, из Дулута, что в северном штате Миннесота, и датированы 1855 годом. Так что я не думаю, что мы совершили великий грех, прочитав их. Писались они отцу и матери домой в Шерсхульт некоей Хильмой Карлссон. «Вообще-то в Штатах все очень хорошо, — писала она, — хотя работать приходится тяжело, a money [51]даром не платят». Еще она жутко тосковала по материнской колбасе, фаршированной кашей. Да, дорогая Хильма, ну что тебе было делать в Америке? Сидела бы дома в мире и покое и ела бы колбасу, фаршированную кашей, пока не лопнула бы. А твоим отцу с матерью не пришлось бы умирать в одиночестве, а Шерсхульт не был бы теперь пустынным торпом! Но может, Хильма была такая бедная, что Америка показалась ей единственным выходом из положения.

Потом мы отправились домой, и прямо в полдень Йеркер рухнул в ванну, когда пускал там в плавание берестяную лодочку, и сильно поранился над ухом, так что Майкен пришлось пойти с ним в больницу, где рану зашили. Он явился домой с небольшой хорошенькой повязкой, прикрепленной липким пластырем, чувствуя себя героем дня. Но заявил, что в ближайшую неделю не станет выходить на перемены.

— Ради Бога, почему? — спросила я. — Рана тебе наверняка не повредит!

— Ты так думаешь? — возмущенно спросил Йеркер. — Где тебе знать, что творится в нашей школе. Если я стану выходить утром на перемену, то вернусь домой с целиком оторванным ухом!

И это сказал маленький драчунишка! Ну да, я знаю, что среди малышей случаются жестокие схватки. Не так давно я проходила мимо народной школы и видела, как забияка Йеркер, издав боевой клич «Битва и победа!», ринулся сломя голову прямо в кучу из пяти-шести отчаянно, изо всех сил дравшихся сорванцов. Так что, может, и в самом деле ему надежнее оставаться на переменах в классе.

• Предыдущая
• 14/28
• Следующая