Татуированная кожа - Корецкий Данил Аркадьевич - Страница 10
- Предыдущая
- 10/85
- Следующая
– Нет, Володя. Я из горкома комсомола. Но нас такие ребята интересуют не меньше, чем милицию. Ведь они будущие комсомольцы, и мы должны удерживать их от вредного баловства. Поэтому, когда ты выпишешься, я попрошу тебя поискать этих «шалунов». Они живут и учатся где-то поблизости, ведь не стали бы они тащиться с зажигательной бомбой через весь город. Правда ведь?
– Правда, – подтвердил Вольф.
– Покрутись возле соседних школ, походи по дворам, паркам, ну где обычно собираются пацаны... Если встретишь, виду не подавай, постарайся узнать – как зовут, где живут, где учатся... И скажешь мне.
– А где я вас найду?
– Я тебе дам свой телефон...
Александр Иванович на миг задумался.
– Нет, пока лучше так: я сам тебя найду. Дней через десять. Хорошо?
Приобняв Володю за плечи, Александр Иванович проводил его до двери.
– Выздоравливай, парень, – тепло сказал он на прощание. – Рад был с тобой познакомиться. Думаю, мы подружимся.
Вконец очарованный Вольф уже переступал через порог, когда новый знакомый придержал его за локоть. Он вновь стал строг и серьезен.
– Будь взрослым, Владимир, следи за своими словами. И выбрось из головы глупости насчет кличек. Запомни, клички бывают только у собак и врагов!
Мальчик замер. Сердце в груди тревожно забилось.
– Откуда вы знаете?
– Сорока на хвосте принесла. А вообще-то, я все про тебя знаю. Ну ладно... Забыли. Мы же друзья!
И он улыбнулся своей замечательной улыбкой.
Еще через день в больницу прибыла целая делегация из школы: одноклассники в парадной форме «белый верх, черный низ» и отутюженных пионерских галстуках, официально-торжественная Елизавета Григорьевна с черной «бабочкой» на белоснежной блузке и свежей, волосок к волоску, прической и Константин Константинович, непривычно выглядящий в костюме и вычищенных туфлях. Замыкал шествие школьный фотограф дядя Сеня в своем обычном затрапезном виде. Смущенный Володя съежился и по горло натянул одеяло.
– Как ты? Молодцом? – Елизавета Григорьевна дружески потрепала его по голове. – Держись. Пионер – всем ребятам пример!
Константин Константинович с улыбкой выложил на тумбочку кулек яблок и несколько бутылочек яблочного сока. Председатель совета отряда Симонова, розовея лицом, сунула в перебинтованные руки коробку конфет. Сердце у Вольфа заколотилось: Симонова ему нравилась, но была далекой и совершенно недоступной, а тут вот она – рядом, да еще и конфеты дарит.
– Дорогой Володя, мы гордимся твоим поступком, это настоящий подвиг, – заученно заговорила девочка. Дядя Сеня, меняя ракурсы, щелкал видавшим виды «ФЭДом». Сердце героя колотилось еще сильнее.
– Весь класс ждет твоего скорейшего выздоровления и... И мы все будем брать с тебя пример!
Симонова перевела дух и оглянулась на директора.
– Теплей надо. Катюша, сердечней.
Елизавета Григорьевна одобрительно улыбнулась и перевела взгляд на классного. Константин Константинович откашлялся.
– Что было, то быльем поросло, – сказал он. – Кто старое помянет – тому глаз вон. А сейчас...
Все повернулись к высокой обшарпанной двери, она открылась, и в палату как-то бочком вошел Коля Шерстобитов с распухшим носом и вздувшейся верхней губой. Володя решил, что их будут мирить и ему придется извиниться. И был готов это сделать. Происходящее растрогало мальчика и смягчило душу. Он не привык к вниманию и заботе со стороны посторонних людей, не привык к подаркам. А оказалось, что его не забыли, о нем думают, беспокоятся. Елизавета Григорьевна – добрая и ласковая женщина, да и Константин Константинович совсем не такой противный, как казалось раньше... Да и этот Колька... Все-таки он сильно ударил его мордой о парту, вон, расквасил все...
– Извини меня, Володя, я больше не буду тебя обзывать, – прогундил Шерстобитов, глядя в пол. – И кресты рисовать не буду...
– Ты в глаза смотри, когда извиняешься, в глаза! – строго приказал Константин Константинович.
Шерстобитов поднял голову.
– Извини... Я больше не буду...
В глазах у него была ненависть и страх. Расслабившийся было маленький Вольф вновь сжался, как почуявший опасность ежик.
Шерстобитов повернулся к Елизавете Григорьевне:
– Не надо меня исключать из школы... Я не против Клары Цеткин... И не против Интернационала...
Он разрыдался.
Последняя сцена произвела на Володю угнетающее впечатление. Когда все ушли, он еще долго лежал под одеялом, будто надеясь таким образом отгородиться от несправедливостей и лжи окружающего мира.
– А чего этот сопляк с разбитой мордой про Интернационал оправдывался? – спросил сосед слева, пожилой маляр, неосмотрительно бросивший окурок в банку с ацетоном. – Он антисоветчик, что ли? Ну и дела! Еще ж молоко на губах...
Вольф закрыл глаза и не ответил. Клейкая паутина никуда не исчезла, просто сейчас ее перебросили с него на Шерстобитова. И уже на том висит пугающий ярлык, уже тот оправдывается, извиняется, и уже того хотят исключать из школы... А ведь ничего не изменилось. Просто одни и те же вещи можно оценить и так, и этак – в зависимости от того, как это выгодно оценивающему. Это открытие никак не укладывалось в маленькой голове.
– Заснул... – маляр вздохнул. Он выздоравливал, и ему было скучно, хотелось поболтать, почесать язык. – Молодец Вовка, во как его уважают: и директор пришел, и учителя, и пионеры...
– А толку? – Отозвался сосед справа, парень лет двадцати пяти, по пьянке схватившийся за высоковольтный кабель и потерявший кисть. – Сгорел бы – и все это уважение ему до жопы! Сдуру в огонь полез... Ну чего этому памятнику сделается?
Так же считали и родители.
– И пусть бы эти гипсовые истуканы горели! – плакала, причитая, Лиза. – Им ведь не больно! А у тебя и ножки и ручки обожглись, осунулся весь, губку закусил...
– А директор меня хвалила, и классный, и ребята... Даже Колька Шерстобитов извинился... И Александр Иванович сказал, что я героизм проявил.
– Какой Александр Иванович? – вскинулся отец.
– Из горкома комсомола.
– Они чужие, им тебя не жалко, – продолжала причитать мать. – Им герои нужны, а живые или мертвые – все равно!
Генрих молча горбился на неустойчивой табуретке, мрачнел лицом, кашлял в собранные у рта ладони.
– Оно, конечно, лучше не лезть бы, – тихо проговорил он, когда мать вышла. – Только... Елизавета ваша сказала: если б ты в огонь не бросился – выгнали бы из школы. Вроде как искупил вину. Хотя не такая тяжкая твоя вина, чтоб за нее гореть да дымом травиться. Не надо нам таких искуплений!
– Да ладно, ничего. Обошлось ведь. Ты мне тетрадки принес? Буду уроки делать, чтобы не отставать.
Отец оглянулся по сторонам и перешел на шепот:
– Будь умнее, не связывайся со всяким дерьмом, терпи. Нам нельзя влипать в истории. Имей в виду, если выгонят из школы – потом уже остановки не будет, они любят из рук в руки передавать... Так и догонят до самого конца!
– Кто любит? – ничего не понял Володя. – В какие руки? До какого конца?
Отец пошарил за пазухой и вынул две тетради – по русскому и по математике. Обложки были разрисованы свастиками, обведенными квадратиками. Он молча сложил тетради корешком к корешку. Получилась глухая серая стена с большими и маленькими решетчатыми окнами.
– Папа, а правда в Майском можно пистолет купить за двадцать пять рублей? – с порога закричал Володя.
– Что за глупости! – недовольно ответил отец. – Ты лучше поздоровайся с гостем!
У них опять был дядя Иоган. Он сидел на своем обычном месте у окна и многозначительно улыбался.
– Зачем тебе пистолет, Вольдемар? Что ты собираешься с ним делать? Ведь это не игрушка, это такая вещь, с помощью которой что-то меняют. Что ты хочешь поменять? Что тебе не нравится?
– Опять ты за свое! – поморщился отец. В растянутых трикотажных штанах и майке, обнажающей далеко не атлетическую фигуру, он совсем не был похож на грозного эсэсовского офицера. – Не превращай детские выдумки во что-то большее!
- Предыдущая
- 10/85
- Следующая
