Серебряная корона - Янсон Анна - Страница 6

В темноте Мона вымыла пол в домике несколько раз. Она мыла и оттирала все, что могло остаться от Вильхельма. Как после его атак на нее в супружеской постели, когда она меняла потом простыню, трусы и ночную рубашку. Только сейчас она ощутила облегчение оттого, что его больше нет. Она и стыдилась, и тихо радовалась. Его больше нет. Она свободна и вправе сама решать, что ей нужно, что хочет ее тело.

Ползком, на ощупь нашла она оцинкованный таз и запустила пальцы в неизвестное содержимое. Холодные рыбины выскальзывали у нее из рук, когда она пыталась засунуть их в полиэтиленовые мешки. Острые плавники окуней резали пальцы. Окуни да штук двадцать салак, вот и вся добыча. И неотвязный запах. К рукам прилипла чешуя, она обтерла их о подол.

Когда она ехала домой, небо уже светлело, хотя тучи сгустились. Дул юго-западный ветер. Природа не выказывала гнева — в теплом воздухе веяло примирение. Вильхельма больше нет в живых. Надо бы скорбеть. Но скорбь, как и любовь, ходит где сама захочет.

Она еще успеет поспать два часа, прежде чем придется встать и ехать на работу в больницу «Мариа-горден». Тогда она еще успеет прибраться в хлеву, а потом усадить Ансельма в инвалидное кресло и дать ему завтрак. Невыразимо хотелось взять больничный, но это, разумеется, было бы глупостью. Мона Якобсон, не болевшая ни единого дня, не считая гриппа четыре года тому назад, вдруг остается дома по болезни в тот же самый день, когда исчезает ее муж! Это точно вызовет подозрения. В голове пульсировала боль, несмотря на обезболивающие таблетки трео и альведона. Снова приложиться к водке Ансельма она не решалась, хотя за руль ей садиться не придется, в город она поедет шестичасовым автобусом. Есть граница, за которой разбавление водки водой становится заметным. Мона уже знала это из опыта, когда налила ему, чтобы снять похмелье, которое сопровождалось у него тошнотой и скачками сахара в крови.

Свет восходящего солнца пробился в щель между рамой и рулонной шторой, раздражая глаза, и она прищурилась. На втором этаже кашлял Ансельм. Раньше ее будил своим громким кашлем Вильхельм. Ему бы давно следовало показаться врачу.

Послышался шум проезжающего автомобиля. Кто бы это мог быть? Едва Мона погружалась в дремоту, как мысли принимались беспокойно метаться, и она просыпалась от страха, что ее найдут и накажут. Раз за разом приходилось ей успокаивать себя, утешать, гладить себя по плечам, пока окончательно не победил сон и его действительность.

Во сне она брела в тумане через торфяник, увязая в жидкой грязи. Пахло стоячей водой, мокрой землей и багульником. У нее в подоле лежал камень, и он все больше тянул ее вниз, в трясину. Выбросить камень было нельзя. Каждый шаг давался с трудом. Икры ломило от усталости. Камень, что она держала в подоле, был из леса, с кургана у дороги, на который столетиями прохожие клали камень за камнем, чтобы защититься от нечисти. «Проклятие и вечное горе тому, кто возьмет камень с кургана!» — шипела змея, подняв чешуйчатую головку, Мона видела играющий язычок под холодными глазками. Над болотом плыл дух Вильхельма, ища ее в тумане. И некуда бежать, ни единого деревца в поле зрения. Ноздри обоняли запах его ярости, пахло кислым перегаром, все сильнее и сильнее. Мона, спотыкаясь, устремилась к лесу, чтобы спрятаться. Но трясина засасывала ноги по щиколотку, не давая бежать. Мона с трудом выбиралась и пыталась прыгать с кочки на кочку, но всякий раз вместо кочки под ногой оказывалась трясина, которая затягивала все глубже. А лес был далеко, она с трудом различала ветви деревьев, точно черные простертые руки. «Иди к нам! Торопись! Быстрее!»

Гнев Вильхельма настигал ее, накрывал собой. Его обвинения разносились как звук пощечины над трясиной, как пожар по сухой траве. Навстречу ей несся огненный шар, яростно шипя. Она повернулась и побежала, увязла ногой в трясине и упала ничком, лицом в болото. Вильхельм был теперь совсем близко. Теперь он бежал по кочкам, хлюпая сапогами. «Горе тому, кто возьмет камень с кургана! Горе! Горе!» Она попыталась подняться. Ноги ушли по колено в болотную жижу, Мона схватилась руками за траву и вытащила одну ногу, затем другую. «Мона! Мо-она!» Она ползла вперед на руках, опустив голову. Он догнал ее, и пощады ждать было нечего. Холодная рука схватила ее за щиколотку. Она почувствовала пульсирующую боль. «Мона! Мо-она!» Нога разорвалась, и боль заставила проснуться.

В холодном поту, борясь с тошнотой, Мона отбросила одеяло, чтобы осмотреть свою ногу. Синяк величиной с ладонь протянулся от щиколотки до икры. «Мона! Мо-она!» На коже был четко виден отпечаток крепких пальцев, и это были пальцы Вильхельма. Нога распухла и посинела. Змея! «Мона!» Это был голос отца с верхнего этажа. С трудом она поднялась с кровати и, держась за стены, вышла в коридор. Тошнота подкатывала к горлу. «Мона!» Держась за перила, она стала подниматься по лестнице.

— Иду!

— Мне чего, лежать и кровью истекать?

Она зажгла свет и пошатнулась при виде окровавленного лица Ансельма.

— У меня кровь носом пошла. Но тебе плевать! Тут хоть захлебнись собственной кровью, никого не дозовешься!

Она с растущим отчаянием смотрела на его пальцы — в крови до самых костяшек. Он опять ковырялся в носу от вынужденной скуки, и хуже всего ему бывало на рассвете. Не в первый раз он расковыривает нос до крови. Вроде постоянной рвоты ее близнецов. В поликлинике это называли «привычной рвотой», это были регулярные отрыжки от тоски и переедания. Понятие «привычные носовые кровотечения» ей пока не встречалось, но оно наверняка существует. Мона глубоко вздохнула и зажала рукой его красный распухший нос.

— Ты приготовила кофе?

— Нет.

— А пора уже! Я не слыхал, как Вильхельм уехал. Думал, он поднимется ко мне с кофе, но ему небось некогда. Видать, эти хреновы соревнования на материке такие важные, что у него прямо шило в заднице!

— Тихо, как только кровь перестанет течь, приготовлю тебе кофе.

— Вильхельм забрал газету из ящика?

— Потом посмотрю, погоди.

— А еще неси бутылку, куда поссать, не доводи до греха. И подыми штору, чтобы было видно, что проснулся человек. Да включи ты радио, черт побери! Надо послушать прогноз погоды на море. И носки мне надень.

Хорошо тому, кто может унять утреннюю муку теплым кофе и монотонным прогнозом погоды. Ансельм успокаивался, слушая раз за разом одно и то же. Все как обычно, ничего не случилось.

Но если бы все было как обычно, то Вильхельм бы позавтракал и прочитал газету перед тем, как уехать. По старой привычке Мона налила кофе в его старую фаянсовую чашку с зеленым узором и поставила на его место у окна. И вздрогнув, осознала, что делает. Включила радио погромче. Скоро прогноз погоды. Будь Вильхельм дома, он бы его слушал. И помилуй боже того, кому в этот момент не хватило бы ума молчать. Почти благоговейно слушала она слова, доносившиеся, словно из стереоколонок, с верхнего этажа и из транзисторного приемника на кухне: «К северу от острова Анхольт и до острова Готска-Сандён — бриз от умеренного до сильного, усиление западного ветра. В течение первой половины дня преимущественно без осадков, ближе к вечеру возможны кратковременные ливни. Завтра ожидается переменная облачность». Лучшей речи в память о Вильхельме ей бы и не придумать. Сказано лучше, чем он заслуживает. Слова «мель Альмагрюндет и северная оконечность острова Эланд» звучали как старинная месса. Когда та отзвучала, Мона вылила кофе из его чашки в мойку. Вильхельм обычно ставил чашку на окно справа, чтобы выпить еще одну в десять утра. Теперь бы он поднялся, стряхнул крошки с брюк и клеенки в коричневую клетку на пол и глянул на часы. И пришел бы к самому отходу парома. Требование приходить за сорок пять минут до отхода судна касалось, по его мнению, только туристов. Честным труженикам не пристало тратить свое драгоценное время на стояние в очереди. Об этом и многом другом он мог рассуждать часами, требуя ее полного внимания. Больше ей никогда не придется замирать с пакетом молока в руке на полпути к холодильнику и слушать его бубнящий голос. «Смотри на меня, когда с тобой говорят!» Отвечать не требовалось, только кивать или качать головой. И не дай бог ошибиться. Это было как в игре: «делай этак, делай так» и требовало полной концентрации. Если она говорила «да» не там, где надо, то его лекция растягивалась вдвое. Возвращаешься на первую клетку, как в «классиках».