Серебряная корона - Янсон Анна - Страница 46

— И это тоже.

Теплицу и выгон с лошадьми они увидели издали. Сам жилой дом был маленький и прятался в кустах сирени.

— Пойдешь поговоришь с ним? — спросил Арвидсон.

— Да, если он дома, — сказала Мария, выходя из машины, которую они припарковали на узкой лесной дороге. Она застегнула легкую куртку на «молнию». Как только солнце село, сразу быстро похолодало.

— Окно открыто, в нем горит свет. Эк, пойдешь с нами?

— Что?

Арвидсон наклонился к заднему сиденью и снял наушник с уха Эка.

— Пойдешь с нами? — спросил он сердито.

— Нет, я останусь здесь. — Казалось, Эк уснет в любую минуту.

Мария пошла к дому. Последние лучи заходящего солнца озарили красным светом осушенный торфяник, лес и дорогу, идущую через канал. Волосы Марии порозовели от заката.

— Вон в конце той дороги люди видели свет. — Мария подождала Арвидсона и показала на дорогу. — Немного жутко, не знаю почему.

— Души, не нашедшие покоя после смерти? — улыбнулся Арвидсон, сдерживаясь, чтобы не обнять ее за плечи.

Они постучались, но никто им не открыл. Было совершенно тихо. Они постучали опять, и звук отозвался эхом в ушах. Мария обошла полдома и заглянула в открытое окно. Стены были увешаны фотографиями. В основном пейзажами. На большинстве снимков была Биргитта, ее невозможно было не узнать и в вязаной шапочке, натянутой на уши, и танцующей босиком в белом платье на вершине причудливой скалы-останца, с развевающимися на ветру светлыми волосами. Поистине фотовыставка в ее честь! На буфете стояла самая большая фотография, на которой обнаженную Биргитту прикрывали лишь побеги плюща. Голая, и в то же время — одетая.

— Почему он фотографии не снимает, ведь их роман кончился? — спросил Арвидсон.

Мария его не услышала. Она отошла к теплице.

— Похоже, что его нет дома, — сказала Мария, осмотрев и стойло. — Нам пора.

Они удивились, увидев Эка, идущего им навстречу. Выражение его лица было странным.

— Стало что-то жутковато сидеть одному в машине. Привидений и прочего конечно же не бывает, но ощущаешь себя довольно-таки беззащитным при мысли, что кто-нибудь может напасть в темноте.

Мария засмеялась и обняла его:

— Скажешь тоже! Улофа нет дома, так что уезжаем в Висбю.

Они пошли в темноте к машине. Эк сел за руль.

Если бы кто-нибудь из них в этот момент оглянулся, то, возможно, заметил бы между темных деревьев белое платье и светлые волосы.

Орган в церкви Эксты гремел, как водопад. Мария разглядывала белые стены, распятие в алтарной части, выполненное «Элисабет Колмодин, урожденной Закс, в 1787 г.», и роспись кафедры проповедника, на которой апостол Иаков, ловец душ человеческих, изображен в дождевике и золотой зюйдвестке. Каждое время толкует историю христианства по-своему. Когда Иисус созывал своих учеников, Хелли Хансен вряд ли успел изобрести непромокаемую одежду и организовать ее экспорт в страны, лежащие южнее Норвегии. Однако как атрибут профессии она работала: в том, что Иаков был рыбаком, сомнений у зрителя не оставалось.

Вега поблагодарила Марию за то, что та подвезла ее на машине к церкви. Не успели они войти внутрь, как Биргитта схватила Марию за локоть.

— Я хочу с тобой поговорить. Можешь прийти ко мне завтра в девять вечера? Это важно! — Она сунула ей в карман пиджака свою визитку с адресом.

— А сегодня вечером после похорон мы не сможем поговорить? — шепотом спросила Мария.

— Нет, сегодня я не могу. — Биргитта тревожно огляделась, но, увидев Вегу, улыбнулась ей. Та не спускала с нее глаз.

— Хорошо, я приду завтра.

«Чего ты так боишься?» — хотела спросить Мария. Она отошла в сторону, пропуская других. В первом ряду между Улофом и Кристоффером сидела Мона. Интересно, придет ли Арне, думала Мария. Она исподволь оглядела церковь несколько раз, но его видно не было.

В церковь этим летним днем пришли немногие. Слова священника эхом отдавались в полупустом зале: «Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

В последнем ряду сидел Хенрик Дюне вместе с товарищами из Сил самообороны. Мария узнала Андерса Эрна и поздоровалась. Рядом с ним сидела женщина, наверняка та самая Ирис, которая поддерживала его в решении бросить курить. У нее был довольно суровый вид.

Когда они вышли на кладбище, чтобы проводить Вильхельма в последний путь, светило солнце. В тишине слышались только шаги по гравийной дорожке и мирный щебет птиц. Тихо, почти торжественно шелестели листья каштана. Мона шла первая. В своем черном длинном платье она казалась маленькой и худой. На бледных щеках пылали алые пятна. Волосы были собраны в тугой пучок и завязаны тонкой черной бархатной лентой. В руке она держала круглый белый камешек с небольшим углублением, куда проходил большой палец, окаменелость величиной со спелый инжир. Мона крепко сжимала его в руке, заставляя себя идти к открытой могиле, — шаг за шагом, вздох за вздохом, мысль за мыслью.

Однажды летним днем Вильхельм положил этот камешек ей в руку. Она вспоминала его слова: «Смотри, что я нашел в воде!» Они шли вдоль берега моря возле скалы Дигерхювюд. Вильхельм шел почти по воде, впереди, он всегда ходил на пять шагов впереди нее. А Мона несла корзину с едой для пикника. Ручка корзины впилась ей в руку. Закат горел всем великолепием красок на фоне темно-синей массы воды. Скульптуры, выточенные из известняка самой природой, казались против света темными силуэтами. Она помнила, что стоял почти полный штиль. Вильхельм оглянулся, посмотрел на нее почти с нежностью, взял корзину из ее рук и поставил ее на землю. На него падали лучи солнца. «Дай руку и закрой глаза, — сказал он и положил камень ей в ладонь. — Это тебе на память об этом дне».

В память о том дне, когда они чувствовали теплоту друг к другу, Мона несла теперь этот камень в руке, в знак прощания. Но когда она подошла к гробу, то поняла, что бросить камень на гроб — немыслимо. Она одна знает, что значит этот камень. Он бы с грохотом ударил по деревянной крышке, все бы ужаснулись. Мона больше не хотела его нести. Ладонь жгло, камень успел натереть ей руку. Рядом стояла Биргитта. Одетая в черное, бледная, с печальными глазами и опухшим лицом, как будто от слез. Наверно, она одна здесь хорошо относилась к Вильхельму. Мона почувствовала на себе взгляды других, ожидающих, что вдова, по традиции, опустит на гроб розу. Тогда Мона взяла ладонь Биргитты и вложила в нее камень. Биргитта посмотрела на нее удивленно.

— От Вильхельма, — прошептала Мона и шагнула вперед. Глядя на гроб, она, пошатнувшись, бросила вниз свою красную розу. Увидела, как та, кружась, опустилась на крышку, и немного постояла у могилы.

Когда все пошли в местный общественный центр на поминки, Биргитта разжала пальцы и посмотрела на камень. На мелкую сеть почти симметричных трещинок камня упал свет. Камень был округлой формы, с небольшой впадинкой. Строгий круг, нарушенный мягкой линией. Биргитта почувствовала, как по телу пробежала дрожь. Вот форма, которую она искала. Совершенная ювелирная форма.

Мона Якобсон сама вытащила сумку из багажника такси и пошла через двор к дому. Кошки выбежали навстречу и, потеревшись о черную юбку, оставили на ней белый след… Хорошо было вернуться домой. Еще не все позади, предстояло пройти несколько допросов в полиции. Но они ничего не нашли. Ее ни в чем не обвиняли. Пока.

Она чувствовала, что у нее повышается температура. Это пьянило! Мону всегда удивляло, когда люди жаловались на плохое самочувствие при повышенной температуре, что у них болят суставы и голова. Мона же ощущала лишь эйфорию, упоение от притупившегося чувства действительности. У них в психогериатрическом вечно спорили, давать ли жаропонижающие или нет. Мона не понимала проблемы. Зачем лишать человека такого удовольствия?

Нога пульсировала, но боли больше не чувствовалось, по крайней мере Мону это больше не волновало. И насчет Ансельма она перестала угрызаться. Она не взяла его на похороны, неизвестно, как бы он себя там повел, а Моне хоть бы с собой там совладать! Кроме того, он все еще был зол на нее после того, как социальный куратор сказал, что Ансельму придется еще какое-то время побыть в больнице. Мона тогда ощутила себя последней эгоисткой. Но в глубине души знала, что старик понемногу входит во вкус больничной жизни. Но он скорее отравится крысиным ядом, чем в этом признается. Он сказал своему соседу по палате: «Тутошная еда — не первый номер». А через несколько дней и еда, и обслуживание стали первым или не первым номером, в зависимости от отношения старика к местному персоналу.