Серебряная корона - Янсон Анна - Страница 35

Мона подставила лицо под струю теплой воды, и ей тут же послышался голос Вильхельма. Ему не нравилось, когда она зря лила горячую воду. Притом что именно Мона разводила по утрам огонь под отопительным котлом.

Мона надеялась, что корова примет теленка. При прошлом отеле одна корова забодала своего теленка насмерть. Сначала подталкивала его, чтобы он встал на ножки, а затем так разошлась, что не могла остановиться. Она бодала его все сильнее и сильнее, и жизнь из теленка ушла, не успев начаться. Вильхельм сказал, что у коров нет материнского чувства. Странно, но, похоже, так и есть. Может, дело в стрессе, а может, в гормонах. А может, это материнский сигнал ребенку, что жизнь не стоит того, чтобы жить, жестокий призыв к новорожденному вернуться туда, откуда он явился. Чем-то похоже на то, как она сама поступила с Арне. Мучительная мысль. Но сделанного не воротишь. Больше Мона не хотела об этом думать. Вода текла по волосам, струилась по телу и очищала.

Вчера Хенрик предложил подбросить ее до города. Машину Вильхельма забрала полиция, даже не подумав, как человеку управиться в деревне без транспорта. Мона не решилась спросить, когда машину отдадут обратно.

Понемногу припомнился недавний сон. Она узнала этот повторяющийся кошмар. Сюжет всякий раз один и тот же: она въезжает на машине в воду и медленно тонет, запертая внутри. Иногда машину ведет она сама, иногда кто-то еще. Когда у нее забрали Арне, то она во сне взяла на всякий случай такси — хотела, чтобы кто-то другой взял управление на себя. Но, когда они приблизились к порту, шофер захохотал с полным ртом крови и повел машину через парапет прямо в воду. Булькающий полузадушенный хохот. На заднем сиденье машины были дети. Она отчаянно пыталась их спасти, но у нее было только две руки: одна для Улофа, другая для Кристоффера. И она потеряла Арне в пучине — среди чужих людей.

Но в сегодняшнем сне машину она вела сама. Рядом с ней на сиденье лежала винтовка Вильхельма. Мысль пронзила ее как молния: винтовка Вильхельма! Ее надо спрятать до того, как полиция захочет обыскать дом. Как она про нее забыла? Ведь по идее винтовка должна была находиться с Вильхельмом в машине. Куда ее перепрятать? Вильхельм хранил приклад и патроны под замком у себя в кабинете, это она видела. Но где? Сам ствол висел за отопительным котлом в подвале.

Странное было ощущение, когда она взяла ключ из расписанного в народном стиле кухонного шкафчика и открыла дверь в кабинет Вильхельма. Мона тут никогда прежде не бывала, только видела мельком край коричневых обоев, когда приносила Вильхельму кофе. Казалось, он вот-вот набросится на нее сзади. Король Оскар II и его семейство взирали на нее сверху вниз из своей золоченой рамы. На нижнем крае картины, написанная карандашом стояла цена: 1,45 — одна крона сорок пять эре.

Мона подошла к письменному столу. С правой стороны все еще стояла чашка с остатками кофе, как будто Вильхельм только что отставил ее в сторону. Стул был отодвинут. На полу валялись растянутые шерстяные носки, самые первые, которые Мона ему когда-то подарила. Словно Вильхельм сбросил кожу, как змея, и единственное, что от него здесь осталось, — это пара серых шерстяных носков, брошенных и больше не нужных ему в его новом обличье. Мона с дрожью прикоснулась к промокшей повязке на ноге. Потом выпрямилась и, собравшись с духом, стала проверять ящики стола. Там лежали коробки с патронами. Четыре коробки, по двадцать штук в каждой. Ему выдали восемьдесят патронов, она это слышала, когда он говорил с Андерсом по телефону. Мона взялась за следующий ящик стола. Он был пуст, но там лежал маленький ключик. Похожий на ключ от банковской ячейки или от большого портфеля. Она сунула его в карман халата и продолжила поиски оружия. Когда в кухне зазвонил телефон, она чуть не уронила патроны на пол. Потом обеими руками оперлась о край стола, переводя дыхание. На третьем сигнале она схватила трубку.

— Они нашли Вильхельма и сейчас точно едут к тебе. Я слышал по радио. Твое дело — молчать. Не говорить им ни единого слова. Они наверняка обыщут весь дом.

— Я как раз искала приклад к винтовке.

В трубке на минуту стало тихо.

— Твою мать! Оружие — вон из дома! Поторапливайся, черт тебя дери.

— Но где оно? Я уже все осмотрела. — Мона чуть не плакала.

Он, видимо, это услышал и стал говорить вежливее:

— Погляди за картиной с королем Оскаром, там сзади есть потайной шкафчик. Вильхельм сам говорил, когда был сильно под мухой.

Мона босиком перебежала пригорок позади коровника, пряча винтовку под халатом. От дождя земля под ногами превратилась в слякоть. Белья под халатом на ней не было, но возвращаться уже поздно. Полиция может появиться с минуты на минуту. Мона обежала угол, споткнулась и угодила коленом в глиняную жижу. С трудом поднявшись, она побежала мимо курятника на кухонное крыльцо.

Хенрик открыл дверь.

— Можешь взять это? — Она протянула ему винтовку. — Это Вильхельма.

Хенрик уставился на нее, затем опустил взгляд на ее ноги.

— Пожалуйста, Хенрик… Полиция…

Он кивнул и взял оружие:

— Можешь на меня положиться. Я же сказал.

Они стояли на крыльце и глядели на нее. Мона убавила шаг, несмотря на дождь. Она не решалась даже подумать, как станет объяснять, почему на ней окровавленный, измазанный глиной халат. Только придерживала от ветра полы халата, глубоко засунув обе руки в карманы. Правая рука нащупала холодный металл. Ключ из ящика Вильхельма. Мона крепко сжала его. Загрохотал гром. В небе сверкнула молния. Сад погрузился в серо-лиловый мрак, апокалиптическую темноту. Настал Страшный суд.

Под навесом веранды стояли мужчина и женщина. Они приехали на белом «форде». Полиция? Вне всякого сомнения. Идти одной навстречу сплоченной, давно знакомой между собой группе людей и всегда-то было непросто, а в нынешнем состоянии полной беззащитности — это выше человеческих сил. Тело с трудом двигалось, мысли разбегались, голова кружилась. Звук, этот пронзительный сверлящий звук, словно навсегда поселившийся в ухе, делался все мощнее и выше. Дождь все шел. Мужчина-полицейский обратился к ней сквозь шум ливня. Но Мона не ответила, не смогла произнести ни слова.

Женщина с длинными светлыми волосами шагнула из темноты и пошла ей навстречу под дождем. Она шла уверенно и спокойно, покуда свет и тени метались по ее волосам и одежде. Моне все еще не удавалось рассмотреть ее лицо. Надо было надеть очки. Мысль, что ее видят, а она — нет, казалась нестерпимой. То, что другой человек может разглядывать твое беззащитное лицо, а ты не имеешь возможности видеть его реакцию, было так ужасно, что Мона бросилась бежать. Она кинулась в панике через гравийную дорожку и дальше по глине в коровник и забилась в стойло. Удары сердца отдавались во всем теле, от подскочившего давления шумело в ушах. Сквозь стук дождя по оконному стеклу послышался другой звук: легкие каблучки процокали по бетонному полу. Между столбами мелькнули белые брюки.

— Мона, вы здесь?

В голосе, низком и мягком, чувствовалась нотка тревоги. Мона зажмурилась и ощутила, что женщина коснулась ладонью ее локтя. Тихое тепло растекалось оттуда по коже. Рука женщины обняла ее за плечи. Сколько они так просидели, пока Мона не расплакалась, неизвестно. Первое, что она увидела, открыв глаза, было то, что женщина испачкала свои белые брюки. У самой Моны халат был весь в грязи, и это примирило ее с женщиной.

— Вы знаете, почему мы пришли? — спросила та.

Мона кивнула:

— Вильхельм умер. И вы нашли тело.

— Да, нашли. Но вы же совсем промокли. Вам не холодно?

— Холодно. — Мона поспешно прикрыла повязку на ноге полой халата. Она не была уверена, заметила это женщина-полицейский или нет.

Наконец-то можно плакать в открытую, не скрываясь. Теперь для этого имелся подобающий повод. Закутанная в одеяло и пледы, с чашкой дымящегося кофе в руке, Мона ощущала, как возвращается жизнь и способность мыслить. Ее пьянило это немного стыдное наслаждение от всеобщего уважительного сочувствия и заботы. Хотелось, чтобы это блаженство не кончалось никогда. Женщина-полицейский сказала, что ее зовут Мария. Руки у нее были такие мягкие, доброжелательность, казалось, пронизывала каждое слово и жест. Если бы она знала, если бы понимала вину Моны! Но она видела лишь горюющую почтенную вдову. Мона даже позавидовала главному персонажу собственной игры. Ах, быть бы той, за кого ее принимает Мария, той, что выше всяких сомнений! Только честь, только чистота! Вдохновившись, она повторяла рассуждения Улофа о жизни и смерти. А уж полицейские как удивились! У них аж слезы выступили! Мона с упоением дирижировала их чувствами, принимая в ответ понимание и уважение, точно немые аплодисменты.