Летописи Святых земель - Копылова Полина - Страница 86
- Предыдущая
- 86/114
- Следующая
Мужчина осторожно подтолкнул свою спутницу. Он был намного ниже ее, чуть ли не на полторы головы. Она скинула верхние башмаки, оставшись в туфельках, сбросила ему на руки плащ, прошла на середину комнаты и встала, ожидая дальнейшего, тоненькая и сверкающая в своей негнущейся шуршащей парче. Колдунья смотрела на нее, оставаясь на расстоянии нескольких шагов.
– Вы не были у меня раньше? – спросила она с сомнением.
–: Едва ли, – отозвалась женщина. – Мне, быть может, раздеться? – Она стояла, теребя руками в шафранного цвета перчатках конец цепочки с единорогом. Единорог был странный – толстоногий, словно покрытый панцирем, и гладкий рог у него почему-то рос на носу. Впрочем, этой даме только такой и мог подойти.
– Лучше разденься, дочка, будет вернее. – Колдунья приблизилась, ее глаза широко раскрылись, мягко светясь. – Хотя я и слышу ту музыку, которой не мешает платье, но лучше раздеться. Что тебе хочется узнать?
– Будет ли у меня ребенок и все касательно этого. – Быстрым движением обеих рук гостья распустила скрытые шнуровки платья и, с силой вильнув плечами, выскользнула из него, как змея из прошлогодней шкуры, оставшись в высоко подвязанных белых чулках. Жесткий наряд скрывал ее худобу. Соски ее были подкрашены кармином, лоно выбрито.
– Хорошо. Стой спокойно, вреда не сделаю. – Колдунья опустилась на колени, обняла женщину за бедра и, закрыв глаза, прижалась ухом и щекой к ее животу… Некое видение тотчас возникло перед ее внутренним взором.
… Могила, могила, могилка маленькая, давняя, без поминального камня. И она, колдунья, еще молодая, лежит ничком подле нее. Сияет солнце, слепит белый блеск небес, терпко, морозно пахнет возле самой земли, золотится прибитая инеем трава, а под ней – молчит и молчит земля. Земля застывшая, черная и вечная, как горе. Ничего не будет. Холодно, пусто. Больше ничего не будет… Колдунья удержала в себе эти слова, когда снова ощутила в объятиях узкие бедра неизвестной гостьи. Ничего не будет. Ничего не будет.
Видение гасло в сознании. Она старательно принялась слушать ухом и руками, надолго порой замирая, вдавливая большие пальцы в упруго-гладкую кожу, чтобы уловить биение новой жизни, – ничего. Теперь она уже просто угадывала там темную пустоту. Женщина не была беременна. Женщина была пуста. Женщина была бесплодна, как могильная земля.
Она не обрадует ее. Она не обрадует ее маленького обожателя. Ей вдруг стало жалко их обоих чуть ли не до слез.
– Ты не беременна, дочка. – Она не встала с колен, она говорила снизу, словно это могло притупить ее жестокие слова. – Ты бесплодна. Поэтому и не носишь крови. И не знаю, будешь ли когда-нибудь.
– Как? – спросила гостья внезапно охрипшим голосом и, безотчетно протянув руку к виску, сняла маску. Колдунья со сдавленным вскриком пошатнулась, узнав ее.
– Ах! Дочка! Лучше б я этих слов тебе не говорила! Они наведут на кого-то беду! – воскликнула она.
– Да, лучше бы ты этих слов не говорила… – Беатрикс задумчиво глядела на нее сверху вниз; опущенное в тень лицо казалось равнодушным. – Но не на тебя они наведут беду, женщина. Так я бесплодна, ты говоришь?
Она неспешно, словно внове, рассматривала свое тело, потом качнула ведрами.
– Бесплодна… Ну, можно жить и так. – У ног ее блестело сброшенное платье. Она натянула его на себя так же ловко, как сняла, и легким шагом пошла к двери.
Сев в носилки, оба молчали.
– Что же, у меня больше вообще не может быть детей? – Она вертела в руке маску, свет проплывал по ее открытому лицу.
Ниссагль не отвечал, вслушиваясь в волны криков с Огайли. Бега там еще не закончились. Потом жестко сказал:
– Стало быть, не можешь.
– Еще поглядим, что медики скажут.
– То же самое. – Он говорил раздраженно, с силой нажимая на каждое слово. – Это Аргаред сделал тебя бесплодной. Навсегда. – Он смотрел ей прямо в лицо, злобно, словно хотел довести до слез. Но его слова не вызывали боли, только жалость – и не к себе. К этому вот, маленькому. Это у него никогда больше не будет детей. Это его она не любит. Это он ростом ей по плечо. Она протянула руку и задернула занавески.
– Зачем? – спросил было он, но понял прежде, чем она ответила.
На следующий день, прислонившись к дверному косяку в обитой дубом приемной и не трудясь застегнуть на груди утреннее одеяние из темного шелка, она глядела, как медицинский консилиум, не смея морщиться, по очереди пробует на язык ее мочу из плоской хрустальной чаши. Подумалось, что от отвращения они, вероятно, не могут ощутить вкуса. И еще – что у бесплодной моча должна быть пресной, как вода. Она тихонько засмеялась, облизнув губы. Осознавать себя физически пустой доставляло ей непонятное, хотя и с привкусом горечи, удовольствие. «Ты ущербное существо», – сказал ей Эринто. Теперь она такова в полной мере.
Доктора неспешно шептались. Слышались смутно знакомые ей по книгам термины врачебного искусства. Многие почтенные доктора медицины уже успели украдкой освежиться ароматическими пастилками. Она продолжала посмеиваться. Потом перестала, вспомнив, что было вчера с Гиршем, когда она задернула занавеси на носилках. Если бы разрыдался, еще ничего. А он упал на подушки ничком и всю дорогу до Цитадели ни слова, как умер. И дотронуться страшно.
В уме ее сам по себе стал складываться некий вердикт. Чеканно, строчка за строчкой. И было редким наслаждением сочинять его самой, плотно пригоняя слово к слову. Сочинив вердикт до конца, она ушла в круглый раззолоченный кабинет и села записывать, сладостно вычерчивая крупные наклонные буквы, оттененные ровными утолщениями от нажима на перо.
Тем временем врачи, солидно и горестно покачивая головами, пришли к выводу о печальном и необратимом изменении в ее естестве.
«Именем ее королевского величества объявляется, что по истечении седмицы… – Колокольная площадь, что перед большим собором, казалось, вся гудела от ликующего голоса герольда. Небо было синим, повсюду пестрели яркие одежды – лето, по обычаю, было временем обнов. – … по истечении седмицы в своих владениях будут преданы казни недостойные и презренные Лээлин и Элас, урожденные Аргаред, за то, что запятнали себя ужасающими преступлениями против ее величества. Во искупление оных преступлений будут они сожжены на медленном огне в виду замка Аргаред, а соумышленники их повешены на плотах и также на деревьях леса Аргаред. Сам же лес будет предан огню, равно как и замок, дабы земля не носила следов этого мерзостного рода».
Родери, Раин кисло улыбался одной стороной рта, стоя у раскрытого окна в своем доме. Окно как раз выходило на Колокольную площадь.
Дела Раина при дворе шли неважно. Королева окончательно предпочла всем Ниссагля, нигде без него не появлялась и была с ним на людях прямо-таки до неприличия нежна. Это уже не бесило, как прежде, лишь усиливало ненависть, которая копилась неумолимо и должна была когда-нибудь выплеснуться. Вероятно, именно ненависть внушила Родери престранную мысль, которая целиком сейчас им владела.
Душу его не отягощала толком ни одна вера. Он презирал Бога простаков за всепрощенчество, а Силу не принимал из неприязни к Этарет – это учение оставалось для него малопонятным и чуждым. Зато он с большим уважением относился ко всяческого рода суевериям, верил в приметы, ведовство и колдовство, в черную магию, и даже сам иногда упражнялся во всем этом, когда желал подшутить над кем-нибудь.
Именно такую шутку, правда на сей раз довольно-таки злую, он готовился сыграть с Аргаредом: он собирался пронизать мыслью расстояние и таким способом известить врага о беде с его детьми. Если бы это удалось сделать, Аргаред успел бы появиться в Хааре до начала казни. То, что Аргаред и ему приходится отцом, Родери не особенно трогало. Затея казалась занимательной игрой.
Вспоминая то, что он знал о колдовстве, Раин сразу отверг сложные обряды ведьм из простонародья, от которых было много шума и мало толка. Смутные представления об этаретских магических церемониях тоже не давали подсказки – он слишком мало знал. Даже если в конфискованных книгах и можно было бы найти подходящие заклинания, Этарон он все равно не понимал.
- Предыдущая
- 86/114
- Следующая
