Летописи Святых земель - Копылова Полина - Страница 10

• Предыдущая
• 10/114
• Следующая

Сейчас бы сказать ей: «Пошла вон!» Или – нет, схватить за руку, вытащить к страже, пригнуть за волосы, закричать, срывая голос, на весь Хаар: «Вот она, убийца! Вот убийца короля!» Но он лишь беспомощно, словно в полубреду, шептал о том, что боится угрызений совести, чувствуя, что вот-вот зарыдает от ужаса, любви и бессилия.

– Ну, хочешь, я буду твоей совестью? Хочешь? – Она присела рядом, скользнув ладонями под его волосы, и повернула к себе его лицо с блестящими полосками слез. – Я никогда, никогда ничего тебе не припомню… Клянусь тебе – все, что было, я спрячу в другую жизнь. Клянусь. – Она потянулась к нему с поцелуем – дерзкий румяный рот приблизился к его вздрагивающим, кривящимся губам.

Он был не в силах не ответить. У него осталась только она. И пожалуй, с ней было бы не страшно жить дальше, если не вспоминать про погубленного короля.

Рингенские гвардейцы чистили амуницию. Собственно, уже заканчивали, потому что в окошках казармы начало смеркаться. Шуршал несильный апрельский дождик, пахло мокрой известкой, снегом и оттаявшим дерьмом, которое наложили во всех углах люди и собаки. Зимой все покрывалось снегом, который в служебных дворах не убирали, а протаптывали в нем кривые разбегающиеся тропки до кухонь, кордегардий, портомоен, конюшен, псарен, людских. По ним и сновали под вечно сумеречным зимним небом, прикрывая лица от мороза, – дни были короткие, воздух обжигал гортань, как прозрачная хлебная брага, которую без выдоха не пригубишь.

Но сейчас была весна. Суконки ходили по кирасам с тихим звоном – от этого казалось, что в темнеющем воздухе подвешены малюсенькие колокольчики. Гвардейцы молчали.

Их капитан, Эгмундт, угрюмо проворачивал в голове одну и ту же мысль: «С какой, собственно, стати, регентом выбрали не принца Эзеля, а вдову-чужестранку?» Он не мог сказать, нравится ему это или нет, за он или против… Во-первых, почему женщина? Во-вторых, почему чужая? Это конечно же как-то связано с тем, что он подглядел, стоя с месяц назад на страже в Чертоге Совета. Единогласно прозвучавшее «да» магнатов, побелевшее лицо Аргареда, а потом долгий и непривычно громкий, на грани ругани, спор. Потом он прошел мимо Эгмундта, за ним выбежал его сын Элас, и у обоих на лицах были досада и злость, и в галерее Аргаред-старший что-то шепнул сыну на ухо, и тот, сильно покраснев, приоткрыл рот, обернулся назад, на дверь зала, где напряжение уже спало и шла благодушная беседа людей, принявших полезное и важное решение. Потом Элас взял отца под руку, и, поглядев еще раз вместе на дверь Чертога, они одновременно отвернулись и удалились.

Эгмундт, служивший трону Эманда двадцать три года, искренне ставивший Этарет выше людей и перенявший многие их суеверия, очень удивился, что Высокие ведут себя, словно зарвавшиеся магистратские чинуши. Кроме того, ему всегда нравился Аргаред, одно лишь появление которого вызывало тоску по небывалому геройству, чудесам и странствиям. В прочих магнатах определенно было больше вельможного, земного. Поэтому Эгмундт обиделся, сам толком не понимая, на что или за кого, и неожиданно для себя пожалел Аргареда – такими печальными казались удалявшиеся по галерее отец и сын.

Теперь он точил длинный блестящий меч, который был куплен в самом начале его карьеры наемника, а теперь – что ж делать – служить будет чужой королеве. И все крутилась в голове неотвязная мысль об этой самой королеве, об Аргареде, о странностях жизни, о том, что ждет он все чего-то великого и таинственного, каких-то странствий в компании с героями, но годы идут, а ничего такого и в помине нет, а есть полсотни солдат, пятьдесят золотых в год, безымянный меч с тусклой рубчатой рукоятью и петушиная амуниция.

Тут распахнулась дверь, кто-то выбранился, и Эгмундт услышал визгливый жеребячий голос:

– Эй, молодцы-ы! Хватай, чтоб не раскокалась, сука!

Сидевшие возле двери гвардейцы вскочили, чтобы подпереть и спустить по ступеням меченную короной на каждой клепке могучую бочку. За бочкой впрыгнул рыжий веснушчатый рейтар Вельт из Окружной стражи, славный своим умением отгадывать буквально все – как упадут кости в «зерни», кто его ударил в игре «мясо», какая будет погода. Играть или спорить с ним решались только круглые дураки. Теперь он скакал вприпрыжку вокруг водружаемой на попа бочки, похлопывал ее и поднимающих ее рингенцев, подхихикивал и тараторил:

– Это вам, молодцы, отписано из королевских подвалов. Это такая штукенция, что вы загогочете без волынки и девок, а утром проснетесь крепче дуба и трезвее Господа Бога.

– С чего такая милость? – вопросил Эгмундт, прервав движение оселка.

Вельт осклабился, с притворным недоумением пожимая плечами. Гвардейцы с треском вышибли донце. Густой горько-медовый дух исходил от черной, вязкой на взгляд поверхности напитка.

– Это ж «Королевский Омут», – обалдело сказал кто-то наиболее сведущий. Все потянулись к бочке, толкая ее коленями, и «Омут» заколыхало – глубокий, валкий, только ряски сверху не хватало. Кого-то из новичков окриком и пинком уже отправили в поварню за ковшами. Вельт балагурил вовсю. А Эгмундт обиженно задумался: вот он, из всей стражи ближний к престолу, только раз «Королевский Омут» и пробовал. Откуда же мозгляк Вельт, который и во дворце-то бывает лишь по большим праздникам, прикатил целую бочищу? Откуда он, сукин кот, ее взял?

Со всех сторон одновременно с бульканьем сладостной влаги смешались благодарственные вздохи. «Омут» был вязок, как мед, и свеж, как родник, и необыкновенно мило и сладко стало житье в постылой чужеземной казарме, и весь мир так уютно и ласково свернулся в мокром черном дворе, который до обомшелых щербатых карнизов наполняли туманные сумерки.

– Чего не пьете, капитан? – Рябая морда Вельта неотступно крутилась перед глазами, сбивая с мысли. В руках у него подрагивала невесть какая по счету полная кружка.

– Отвали! Сказал, не буду пить, значит, не буду! Мне завтра церемонию охранять, вражина! – Но Вельт, забегая справа и слева, продолжал бубнить, упорно, упрямо, пока не допек. Эгмундт покраснел, его опушенные сизым волосом уши казались оттопыренными больше обычного.

– Ин ладно, мозгляк! – Он разгладил на груди широченную морщинистую от складок рубаху. – Я опрокину ковшик, чтобы ты не мозолил мне глаза. Но только на пару с тобой! А то ты, я гляжу, все других поишь, а сам ни капли!

– Ой, нет, ой, нет, капитан, за все блага мира, мне уже хватит! Вам завтра спокойненько стоять во дворце и смотреть на красивых господ, а мне день-деньской крутиться на улице и разгонять паршивых простолюдинов! И потом, я уже имел счастье хлебнуть аж из самих белых ручек господина королевского кравчего. Ей-Богу!

– Ты сам, сукин сын, недалеко ушел от простолюдинов! И нечего заливать мне про кравчего. Ты трезвый, как моя кираса! Пей, или я суну тебя башкой в нужник! – Вельт, по-обезьяньи качая сморщенным лицом, громко хлебнул. Шла лихорадочная, втихаря, попойка, как это зачастую случается между предоставленными самим себе солдатами. Бочку опустошили гораздо быстрее, чем рассчитывали, и не успели толком огорчиться, как произошло нечто непонятное: один гвардеец, бессмысленно улыбаясь, подошел к стене, ткнулся в нее лбом и упал. И тут же это овладело всеми: люди словно бы слепли, чтобы через минуту опрокинуться в беспамятство. Они валились с ног, сползали под столы. Эгмундт держался дольше других, но и он уже не понимал, что видят его округлившиеся и остекленевшие глаза. Вокруг него в быстро наступающей темноте падали один за другим его солдаты, да и сам он постепенно клонился набок, пока не уперся плечом о стену.

Когда все рингенцы были повержены, в казарму стали спускаться уже почти совсем неразличимые в темноте фигуры. Первый споткнулся о прилегшего на лестницу Вельта, нагнулся пониже, рассмотрел лежащего и выругался:

– Таки налакался! А нам теперь расхлебывай эту заваруху без него! Скотина! Нарочно он, что ли?

• Предыдущая
• 10/114
• Следующая