Меч мертвых - Семенова Мария Васильевна - Страница 16
- Предыдущая
- 16/95
- Следующая
Харальд стоял на носу лодьи и смотрел вперёд. Гуннхильд однажды сказала ему, что он всю жизнь будет плавать по морю, высматривая впереди маленький парус. Он посмеялся: «Там будет девушка, которая мне предназначена?» Сестра улыбнулась и ничего не пояснила ему. Теперь он иногда спохватывался, вспоминал о пророчестве и принимался добросовестно смотреть вдаль. Но в море, как и следовало ожидать, никаких парусов не было видно.
Ему нравились вендские корабли. Они были почти во всём подобны кораблям его отца, на которых он вырос. Почти – но не вполне. Так бывает, когда узришь в сновидении знакомого человека и знаешь, что это именно он, хотя его лицо почему-то изменило черты, как часто происходит во сне. Харальду казался непривычным и крой парусов, и рукоять правила, и форма кованых якорей. Сперва он гордо сказал себе, что корабли Рагнара Лодброка были, конечно же, лучше.
– Почему? – спросил Эгиль берсерк, когда Харальд поделился с ним этим наблюдением. – На мой взгляд, они построены не так уж и бестолково. Они даже способны нести щиты на борту, когда люди гребут. Вендов я люблю не больше твоего, но не у всякого мастера получается так хорошо.
Эгиль, сын Тормода по прозвищу Медвежья Лапа был сед, голубоглаз и могуч. Он всю жизнь прожил в доме у Рагнара конунга, своего побратима, сопровождал его в бессчётных походах и, как говорили, несколько раз спасал ему жизнь. Были даже и такие, кто видел, как Эгиль впадал в боевое бешенство и с медвежьим рычанием обрушивался на врага, делаясь неуязвимым для стрел и мечей. Он заслужил своё прозвище после того, как голым кулаком, без оружия, снёс череп какому-то валландскому великану, подобравшемуся к Лодброку сзади. Последние несколько зим меч и щит старого берсерка большей частью висели на столбе в доме: как и его конунг, Эгиль Медвежья Лапа всё реже отправлялся в боевые походы. И брал в руки оружие только затем, чтобы вразумлять молодых. Правда, когда он это делал, сразу становилось ясно, что зимы, выбелившие голову Эгиля, не отняли у него ни силы, ни мастерства.
«Я хочу, чтобы ты был рядом с моим сыном, если ему не повезёт в Гардарики», – сказал Эгилю конунг. Медвежья Лапа тотчас подозвал молоденькую рабыню, делившую с ним ложе, и велел перенести своё одеяло на вендский корабль. Теперь, наверное, девушка горевала, лишившись могучего покровителя, и вовсю грозила его именем молодым воинам, желающим утешить красавицу. Эгиль был, может, и сед, но лёгок на подъём, как не всякий мальчишка. Кроме волчьего одеяла, кое-какой одежды и великолепнейшего оружия, у него не было имущества, способного привязать к месту. А женой и детьми он так и не обзавёлся.
Харальд подумал о том, что его отец никогда не отмахивался от советов старого берсерка.
– Значит, – спросил он, – ты полагаешь, что эти корабли мало уступают кораблям конунга, хотя и не особенно похожи на них?
– Полагаю, – кивнул Эгиль. – И не вижу причины, почему бы тебе не убедиться в том самому.
Харальд нахмурился, недовольный, что сам не додумался до такой простой вещи. Однако на ближайшей стоянке он заявил Сувору и Твердяте, что хочет одолеть следующий переход на их корабле:
– Надо же мне как следует познакомиться с вами и начать учить гардский язык!
Ладожским боярам ничего не оставалось, как только пригласить его подняться по сходням, и Эгиль взошёл на вендскую палубу вместе с ним. Когда же корабли выбрали якоря и открытое море вновь закачало свою колыбель, Харальд отправился на корму, где по обыкновению сидел у правила Сувор Щетина.
– Сувор ярл, – сказал молодой викинг, – не дашь ли ты мне испробовать, хорошо ли твой корабль слушается руля?
Боярин чуть не спросил его, а случалось ли ему когда-нибудь править боевым кораблём, да ещё на таком свежем ветру. Однако вовремя спохватился, подумав: сын Лодброка, почти наверняка выросший в море, чего доброго ещё и обидится.
– А испробуй, – ответил он и слез с высокого кормового сиденья, позволявшего смотреть вдаль поверх голов людей, снующих на палубе.
Харальд пробежал пальцами по правилу, вырезанному в виде головы змея, держащего в зубах рукоять. Ладонь ощутила трепет рулевого весла, погружённого в воду. Харальд чуть заметно качнул его туда-сюда и прислушался к тому, как оно отзывалось. В глазницы змеиной головки были вставлены прозрачные бусины, горевшие на солнце красным огнём.
– У вас, – спросил Харальд Сувора, – тоже рассказывают про чудовище, окружившее собой всю населённую землю?
Чудовище, о котором он говорил, звалось Йормунгандом Мировым Змеем и доводилось родным сыном Локи, хитрейшему из Богов. Однако не годится, находясь посреди моря, величать по имени злейшего врага мореплавателей. А ну возьмёт и высунет голову из воды, услышав, что о нём говорят!
– У нас рассказывают про Сосуна, отнимавшего у людей дождь, – ответил боярин.
Харальд отлично справлялся с норовистым и чувствительным судном, шедшим вдобавок под полностью развёрнутым парусом, и Сувор чувствовал ревность. Так бывает, когда привыкаешь к тому, что конь, лодка или оружие слушаются только тебя одного – и вдруг выясняешь: кто-то – да притом мальчишка, зелёный юнец! – управляется с ними ничуть не хуже тебя. Вот так запросто берёт в руки правило, отполированное твоими ладонями, влезает на сиденье, нагретое теплом твоей плоти, и предатель-корабль подчиняется ему радостно и охотно, так, словно не ты, а он здесь годы провёл!.. Выглаживал вот эти самые досочки, смолил, красил и конопатил, берёг любимое судно в шторм и в зимний мороз!..
…А может, всё дело было в том, что Сувор до сих пор не родил сына, которому мог бы передать всё, что знал сам. Только дочь. Да и ту половина Ладоги почитала не гордостью, а посмешищем и позором батюшкиных седин. Давно уже никто не называл девку именем, данным ей при рождении, а всё больше насмерть прилипшим прозванием: Крапива. Сувор любил дитя своё без памяти, и была она, доченька, любовью и болью всей его жизни. Младший сын Лодброка, сам того не желая, напомнил ему о ней, да так, словно на любимую мозоль наступил.
Харальду между тем очень понравилось управлять вендским боевым кораблём. И очень не понравилось то, как сопел и переминался рядом Сувор Щетина. Так, словно готов был в любой миг выхватить у него рулевое весло, если он, Харальд Рагнарссон, в чём-нибудь оплошает. Юноша подумал о том, что гардский вельможа, чего доброго, сейчас ещё и советами ему начнёт помогать, и отдал правило:
– Спасибо, Сувор ярл.
А про себя удивился, чем это Щетина так полюбился Хрольву, его воспитателю. Не только же за спасение жизни тот отдал ему драгоценный меч, которым весьма дорожил!
Эгиль в это время сидел на скамье с кем-то из мореходов, и они яростно спорили, двигая резные фигурки по расчерченной игральной доске. Как оказалось, на Селунде и в Стране Вендов придерживались разных правил игры, и было неясно, кто же из двоих одерживал верх.
Они сидели у самого входа в шатёр, устроенный на палубе ради защиты от солнца, ветра и брызг. Как раз когда подошёл Харальд, кожаную занавеску откинула неуверенная рука, и наружу выбрался Твердислав.
Боярин, выросший на берегу государыни Мутной, с морем не ладил совсем. Уж всё, кажется, сделал – и чёрного козла Водяному Хозяину подарил, и кишки от рыбы, выловленной в море, велел обратно в воду бросать, – а не помогало. Как покинули Селунд, так начал бедный Твердята бледнеть и худеть. Не мог удержать в себе ни куска, а когда желудок был пуст – извергал зелёную желчь. Сувору ещё пришлось труда положить, чтобы приучить его нагибаться через подветренный борт. А то уж вовсе позор.
Вот и теперь Твердислав Радонежич, нарочитый посол, с серым лицом кое-как пробрался вдоль ближайшей скамьи, высунул голову между щитами на припадавшем к воде левом борту – и судорога стиснула тело.
Когда он отдышался и вытер со лба пот, прижимаясь спиной к бортовым доскам и чувствуя, как заново начинает нехорошо напрягаться внутри, Харальд сказал ему:
– Я знаю и таких, кто привыкал к морю, ярл.
- Предыдущая
- 16/95
- Следующая
