Совсем другие истории - Гордимер Надин - Страница 17

• Предыдущая
• 17/61
• Следующая

В избирательной кампании, которую он регулярно проводил каждые четыре года, образовалась заминка. Утром прибыли агитационные платформы. За ними последовали грузовики с наемными индейцами, которых специально привезли в город для украшения толпы. Незадолго до одиннадцати явилась свита на джипах вкупе с музыкой, фейерверками и служебным автомобилем цвета клубничной газировки. Сенатор Онесимо Санчес чувствовал себя превосходно в кондиционированном чреве машины, но стоило открыть дверь, как на него обрушился шквал зноя и его рубашка из чистого шелка моментально размокла в бледного цвета суп. Он сразу почувствовал себя на много лет старше и одиноким как никогда. На самом деле ему только что стукнуло сорок два, он с отличием закончил Геттингенский университет по специальности «инженер-металлург» и на досуге запоем, хотя и без особого удовлетворения, читал латинских классиков в дурных переводах. В свое время он женился на роскошной немке, подарившей ему пятерых детей, и все они были очень-очень счастливы в своем просторном доме на вершине холма, и он больше всех, пока три месяца назад ему не сообщили, что уже к Рождеству он будет совершенно и бесповоротно мертв.

Пока шли приготовления к митингу и встрече с общественностью, сенатор сумел урвать час отдыха в небольшом домике на отшибе, снятом специально для этой цели. Прежде чем вытянуться на кушетке, он поставил в стакан с водой красную розу, которую лелеял всю дорогу через пустыню, перекусил зерновым хлебом, чтобы избежать новой встречи с поджидавшими его каждый вечер с завидным постоянством жареными гусями и, не дожидаясь предписанного времени, принял несколько таблеток обезболивающего, чтобы нанести боли удар исподтишка. Потом он пододвинул вентилятор поближе к гамаку и на четверть часа простерся обнаженным в тени розы, всеми силами стараясь не думать о смерти хотя бы в эти нечастые минуты покоя и дремоты. Никто, кроме докторов, не знал о приговоре; он решил хранить его в тайне и продолжал жить прежней жизнью, словно ничего не случилось, — не из гордости, а от стыда.

В три, когда он снова появился перед публикой, умытый и отдохнувший, в брюках из грубого льна и рубашке в цветочек, подкрепленный обезболивающими таблетками, все уже было под контролем. Однако тень смерти уже легла на его мысли, и гораздо сильнее, чем он предполагал: поднимаясь на платформу, он ощущал странное презрение к тем, кто сейчас дрался там, внизу, за сомнительную честь пожать ему руку, и ему совершенно не было жаль босых индейцев, которые уже едва стояли на ногах, изнывая в селитровом пекле крошечной площади, казавшейся выжженной и бесплодной, как пустыня. Почти гневным взмахом руки он прекратил аплодисменты и начал говорить, не отводя взгляда от дышащего жаром свинцового моря. Его глубокий размеренный голос освежал, словно холодная вода, но сама речь, вызубренная и произнесенная не один десяток раз, вдруг почему-то отказалась произноситься и неожиданно для себя началась с опровержения фаталистического изречения Марка Аврелия из четвертого тома его «Размышлений».

— Мы пришли в этот мир, чтобы победить природу, — начал он вопреки всем своим убеждениям, — мы больше не можем быть подкидышами в своем собственном доме, божьими сиротами в годину бурь и невзгод, изгнанниками в краю родном. Мы будем другими, дамы и господа, мы станем народом великим и счастливым.

Представление всегда шло по накатанным рельсам. Пока он говорил, помощники горстями кидали в воздух бумажных птиц, и эти рукотворные создания обретали собственную жизнь, порхали вокруг дощатой платформы и улетали к морю. Остальные вытаскивали из повозок фанерные деревья с фетровыми листьями и сажали их в селитровую почву за спинами толпы. Дело кончилось воздвижением огромного фанерного же щита с изображением приветливых домиков из красного кирпича с настоящими стеклянными окнами, который закрыл собой россыпь настоящих, но чрезвычайно убогих хижин.

Сенатор продолжал говорить, попутно присовокупив пару латинских цитат, чтобы продлить фарс. Он обещал дождевальные машины, быков — производителей, чудодейственные масла, от которых заколосится даже селитра, горшки с анютиными глазками на каждом подоконнике. Убедившись, что все ингредиенты мечты заняли надлежащее место, он торжественно указал на нее рукой.

— Вот так оно все и будет, дамы и господа, — возопил он. — Смотрите! Все будет именно так.

Общественность совершила полуоборот. Позади домов мерно вздымался океан из раскрашенной бумаги, даже самые высокие крыши искусственного города не доставали до него. Один только сенатор заметил, что несчастный фанерный город, который десятки раз воздвигали, и рушили, и перетаскивали с места на место, был уже изрядно побит погодой и временем и выглядел не менее пыльным и убогим, чем сама Розаль дель Виррей.

В первый раз за двенадцать лет Нельсон Фарина не вышел встречать сенатора. Он слушал речь, покачиваясь в гамаке среди останков обеда в тени своей хижины из неструганых досок. Ее он построил своими руками — теми же самыми, которыми пришил и разделал свою первую жену. Он умудрился сбежать с Острова Дьявола и явился в Розаль дель Виррей на корабле с грузом тропических попугаев в компании прекрасной и нечестивой негритянки, которую нашел в Парамарибо и с которой успел прижить дочь. Красотка вскоре умерла по каким-то естественным причинам и тем самым избегла судьбы остальных, чьи разрозненные части удобряли грядки с цветной капустой. Во вполне целом виде и при непроизносимом голландском имени она мирно упокоилась на местном кладбище. Дочь унаследовала цвет ее кожи и фигуру вкупе с вечно удивленными желтыми глазами отца, так что последний не без оснований полагал, что вырастил самую красивую женщину в мире.

С тех самых пор, как он встретил Онесимо Санчеса во время его первой избирательной кампании, Нельсон Фарина докучал сенатору просьбами достать ему фальшивые документы, которые поставили бы его в один ряд с великими мира сего. Нельсон Фарина никогда не сдавался и в течение нескольких лет неоднократно повторял свою просьбу, каждый раз в новой одежке. Но на сей раз он остался гнить в гамаке, словно осужденный заживо изжариться в этом раскаленном пиратском логовище. Услышав финальные аплодисменты, он вытянул шею и поверх забора узрел обратную сторону фарса: подпорки, не дававшие домам упасть, арматуру деревьев, скорчившихся фокусников, дергавших в разные стороны синюю полоску океана. Нельсон беззлобно сплюнул.

— Merde, — проворчал он. — C’est le Blacamen de la politique. [3]

После речи сенатор, по обыкновению, совершил официальную прогулку по улицам городка под грохот музыки и фейерверков, осаждаемый толпами местного населения, жаждущего поведать ему о своих горестях. Сенатор благосклонно внимал им и для каждого находил пару теплых слов, вполне достаточных, чтобы не утруждать себя более трудновыполнимыми милостями. Какая-то женщина, свисавшая с крыши в окружении шести детей мал мала меньше, умудрилась перекричать общий шум и даже фейерверки.

— Я не прошу многого, сенатор, — заявила она. — Подарите нам ослика, чтобы можно было возить воду из Колодца Удавленника.

Сенатор обозрел шестерых тощих детей.

— Что случилось с твоим мужем? — спросил он.

— Он отправился искать счастья на острова.

Аруба, — добродушно ответила та, — а нашел иностранку из тех, что вставляют бриллианты себе в зубы.

Ответ вызвал взрыв хохота.

— Ну хорошо, — решил сенатор, — ты получишь своего осла.

Немного погодя один из его помощников привел к дому женщины отличного упитанного ослика, на крупе которого несмываемой краской был выведен слоган избирательной кампании, чтобы она вовек не забыла, кому обязана подарком.

Шествуя далее, он продолжал творить добрые дела, правда в меньших размерах, и даже самолично влил полную ложку микстуры в рот больного, кровать которого специально подтащили к двери, чтобы тот мог видеть праздничную процессию. Напоследок за щербатым забором он увидел Нельсона Фарину, нежащегося в гамаке. Последний выглядел бледным и мрачным, тем не менее сенатор поприветствовал его, хотя и без особой нежности.

• Предыдущая
• 17/61
• Следующая