Старый патагонский экспресс - Теру Пол - Страница 4

• Предыдущая
• 4/119
• Следующая

Но что же происходило с вами во время путешествия? Возможно, вам просто нечего сказать? Ведь вам, как правило, нечего сказать о путешествии на самолете? Напротив, любая привлекающая внимание деталь, скорее всего, окажется неприятной, и вот вы уже описываете благополучный полет, уснащая свою речь отрицаниями: вы не разбились при посадке, вы не упали с трапа, вы не опоздали на регистрацию, вас не отравили поданным в самолете завтраком… И вы благодарны за все эти «не». От радости все мысли вылетают у вас из головы, и это вполне естественно, потому что путешествие на самолете сродни путешествию во времени. Вы заползаете в обшитую ковролином трубу, провонявшую дезинфекцией, чтобы попасть домой или еще куда-то. И время либо возвращается, либо пропадает неизвестно куда, если вы пересекаете часовые зоны. И с той секунды, как вы оказались в этой трубе и ваши колени уперлись в спинку переднего кресла в самой неудобной и напряженной позе, с той самой секунды, как самолет взлетел, вы только и думаете о том, как бы он поскорее приземлился. Это если вы вообще способны о чем-то думать. Вид из окна вам ничего не даст: там будут либо горы облаков внизу, либо пустота вверху. Время словно застыло: блестящее, великолепное ничто. Между прочим, именно этим обстоятельством многие оправдывают свой выбор, когда решают лететь. Они говорят: «Зато потом, когда я выбираюсь из этой пластиковой коробки, и спускаюсь по трапу, и чувствую под собой твердую землю…»

Но их оправдания бессмысленны. Хоть полет и нельзя считать сколько-нибудь похожим на путешествие мероприятием, он явно наделен своей особенной магией. А мы благодаря полету перестали так остро чувствовать необъятность пространства.

Это слишком очевидно. А меня всегда интересовал сам процесс. Вот вы просыпаетесь утром, и начинается переход от родного и привычного к чему-то немного странному, затем ко все более и более чужому и чуждому, пока вы не сталкиваетесь с совершенно незнакомой обстановкой где-то на другом краю земли. И тогда для вас важно именно путешествие, а не прибытие в конечный пункт, процесс перемещения, а не высадка на чужом берегу. Чувствуя себя обманутым прочитанными мной описаниями путешествий и желая получить то, чего они меня лишили, я решил, что сам побываю в мире книг о путешествиях и проложу свой маршрут от Медфорда в штате Массачусетс до последней страницы в моей книге, которая являлась первой для всех других книг.

Я придумал себе замечательное занятие. Я уже дорос до уважаемого писателя, известного в определенных кругах. Я только что закончил работу над романом, потребовавшим двух лет затворничества. И в поисках темы для новой книги я обнаружил, что вовсе не обязательно ломать над этим голову — довольно просто посмотреть вокруг. К тому же я терпеть не могу холод. Я хотел солнца и тепла. Я не должен был беспокоиться о работе — так что же мне мешает? Я изучил карты и обнаружил, что железная дорога идет от самого моего дома в Медфорде до Великих Патагонских равнин на юге Аргентины. Там, на станции Эскуэль, железная дорога кончалась. На карте не была обозначена дорога до Тиерра-дель-Фуэго, но между Медфордом и Эскуэль дорог было достаточно.

Одолеваемый тягой к странствиям, я сел в первый на этом пути поезд, в котором люди ехали на работу. Они сошли на своих станциях — их поездка на этом заканчивалась. А я остался: моя поездка только начиналась.

На вокзале «Саус-Стейшн», встретившем меня пронизывающим холодом, меня ожидали знакомые лица. Густой пар поднимался из-под поезда, и они как будто материализовались из этого пара, и их дыхание сливалось с облаком тумана, густевшего на платформе. Мы выпили шампанского из бумажных стаканчиков, притопывая на месте от холода. У вагона показались мои родные. Отец был так возбужден, что едва вспомнил мое имя, зато братья хранили завидное спокойствие. Один выглядел ироничным, а другой подозрительно щурился в сторону щуплого паренька, стоявшего на платформе, и с видом бывалого путешественника предупредил меня: «От него несет дешевым мылом, Пол! Осторожнее, он тоже едет в этом вагоне!» Наконец я забрался в вагон и стал махать провожавшим меня друзьям и родным. А когда состав «Лейк-Шор Лимитед» покинул платформу номер пятнадцать, у меня возникло странное чувство, будто я все еще в рабочем поезде, и скоро все пассажиры с него сойдут, и только я останусь, чтобы проехать маршрут до конца.

Это было невинное заблуждение, и я не стал с ним бороться. Когда какой-то незнакомец спросил меня, куда я еду, я сказал, что в Чикаго. Отчасти это было продиктовано моим суеверием: я боялся спугнуть удачу, с самого начала выдавая истинную цель моего путешествия. Кроме того, таким образом я не рисковал ошарашить словоохотливого соседа смешными названиями незнакомых мест (Тапачула, Манагуа, Богота) или разбудить его любопытство настолько, что пришлось бы грубо оборвать дальнейшие расспросы. В любом случае я все еще находился дома, среди знакомых мест: лабиринт городских кварталов, надменно пронзающие небо башни Бостонского университета, белые колонны Гарварда на другом берегу замерзшей Чарльз-ривер. Холодный воздух был необычайно прозрачен, и звонкий свисток тепловоза разносился далеко над водами залива Бек-Бей. Свистки американских поездов всегда будят во мне сладкую грусть: они как будто прощаются с вами.

На заснеженных улицах было совсем мало машин и еще меньше пешеходов: слишком холодно, чтобы выходить из дома. Предместья Бостона выглядели, как после эвакуации: людей нет, окна и двери наглухо закрыты, и пестрый от грязи снег погребает под собой мостовые с забытыми автомобилями. Мы миновали телевизионную станцию, выстроенную в стиле загородного особняка, обширный пруд с утками, военный склад с декоративными оборонительными башенками, выглядевшими столь же воинственно, как картонный замок из набора «Вырежи и склей». Я знал названия этих улиц и кварталов, я сам бывал здесь много раз, но, направляясь в такую неведомую даль, я разглядывал их с необычным вниманием, как важные вехи своего пути. У меня было такое чувство, будто я впервые уехал из дома и что меня ждет удача.

Осознав, как подробно я знаю эти места, я воспылал к ним особенной любовью и уже не так желал расставаться с ними ради встречи с неведомым. Этот мост, эта часовня, это поле. Нет, в удалении от дома не было ничего шокирующего — скорее, я чувствовал, как накапливается печаль при виде знакомых мест, мелькающих в окне и исчезающих, чтобы остаться в прошлом. Время вдруг стало зримым, и оно двигалось перед моими глазами вместе с движущимся пейзажем. Я имел возможность наблюдать, как мимо меня пролетает секунда за секундой по мере того, как поезд набирает ход, и его возраставшая скорость только усугубляла мою меланхолию.

Вот мы проезжаем Фрэмингхэм, где живут одиннадцать моих братьев и сестер. На склонах гор, покрытых чистым белым снегом (гораздо чище, чем в Бостоне), видны густые леса и отдельные небольшие домишки. Людей почти не видно, только неугомонная детвора катается на коньках По льду замерзшего пруда. Еще через минуту мы пересекли социальный барьер: вместо бревенчатых хижин показались большие особняки из белого, розового, зеленого или желтого кирпича с плавательными бассейнами, сейчас заполненными снегом. Наш состав «Лейк-Шор Лимитед» остановился на станции возле Мейн-стрит, где щекастый полицейский, чья физиономия на морозе побагровела, как дорогая салями, регулировал движение взмахами рук в огромных перчатках, похожих на медвежьи лапы.

Я отъехал совсем недалеко. Я все еще мог соскочить с поезда и просто вернуться в Медфорд на автобусе. Я отлично знал эти места и все же увидел здесь много нового: снег в пригороде лежал по-другому, да и имена на вывесках мелких магазинчиков успели поменяться: «Уолли», «Дейв», «Энджи», — и, конечно, множество новых звездно-полосатых флагов висело над заправочными станциями, супермаркетами и частными домами. А над всем этим, как крышка перечницы, реял купол церкви. Я не мог вспомнить, чтобы видел ее когда-то прежде, но, с другой стороны, я и не проезжал мимо нее, направляясь так далеко от дома. Именно удаленность конечной точки моего путешествия позволила мне уделить так много внимания привычным деталям. Однако обилие флагов меня озадачило: было ли это демонстрацией горячего патриотизма, или предупреждение иностранцам, или просто способ украсить улицы перед каким-то местным праздником? И зачем, например, на флагштоке в тесном дворике этого убогого дома тоже треплется государственный флаг пусть даже совсем маленький? Первое, что приходило на ум, — чрезмерное увлечение американской идеей, результат самых примитивных политических игр.

• Предыдущая
• 4/119
• Следующая