Байки служивых людей - Константинов Андрей Дмитриевич - Страница 41

• Предыдущая
• 41/64
• Следующая

«Мастерство в карман не спрячешь», — сказал нам осипший Леха, раздавая деньги и жирненьких цыплят после похорон. А мы, жуя, думали: да уж, «тяжела и неказиста жизнь военного артиста»...

А автобус в это время тихо стоял в очереди на заправку. Но это уже совсем другая история.

Так вот «тяжела и неказиста»...

Тут все дело еще и в праздниках. С ненавистью глядя на очередной «красный» день в календаре, военный музыкант прикидывает, сколько придется вкалывать и как. Есть, например, такая пытка — «слон». В переводе — «прохождение торжественным маршем» по улицам города. Пытка — потому что на ходу оркестр, не переставая, играет. Этимология тоже понятна: «по улицам слона водили...».

«Слон» может быть «кровавым» — это когда идти приходится больше двух-трех километров. И, соответственно, — «левым». Это когда недалеко. Самый «кровавый слон» для питерских оркестрантов существует до сих пор — это прохождение по Невскому проспекту 9 мая. Остальные «слоны» у каждого оркестра свои, регулярные и не очень — но всегда ненавистные.

Когда «тащишь слона», первое дело — слушать. Барабанщику труднее всего — он вообще ни на секунду не замолкает: между маршами, которые играет весь оркестр, барабанщики бьют строевой марш, чтобы ритм поддержать и колонну с шагу не сбивать. Чем длиннее «слон», тем больше паузы между маршами: духовикам нужен отдых для губ. Так вот о слухе: во-первых, нужно расслышать, какой марш дальше исполнять будем, а во-вторых, предупреждение об опасности.

Те, кто во время прохождения по Невскому поближе стояли, слышали наверняка, как из шеренги в шеренгу передается резкий выкрик. «Мины!!!». Так вот, если бы кто-то мог бы в этот момент посмотреть на оркестровый полк «в фас», то увидел бы, как одна из колонн неожиданно изгибается и след в след огибает некий участок проезжей части. В чем дело? А вот в чем: перед оркестром по Невскому гарцует конная милиция. То ли специально они своих дромадеров перед «слоном» откармливают, то ли бедных лошадок от рева восьмисоттрубного оркестра за спиной слабит, а только валит у них из-под хвоста, извините, безостановочно. Прямо на историческую магистраль и, уж конечно, непосредственно под сверкающие музыкантские башмаки. Играя на ходу, музыкант под ноги смотреть почти не может, вот и приходится передним косить глазами вниз и, в случае чего, орать дурным голосом: «Мины!!!». Ну а уж если вляпался кто-то — тут тебе и гогот и шуточки, а главное, как отчиститься — из строя не выйти, шаркать посреди оркестра тоже как-то неудобно — в общем, позор и сплошное расстройство.

Был в морском оркестровом батальоне исторический человек — Палыч. Тромбонист изумительный, большая умница, но, как и положено порядочному «сундуку», — пропойца и матерщинник. Невысокий, поджарый, с синими невинными глазами и соломенными усами, чуть подкрученными по-гусарски, баб он валил на улицах десятками, как взбесившийся бульдозер на просеке. Где он их только не пользовал — в кустах, за ларьками, в тоннеле метро, за кулисами театров, прямо в казарме... А уж надраться умудрялся вообще всегда и везде, даже в самые тяжелые времена и в самых невероятных ситуациях. Короче, о его похождениях ходили легенды, которые «деды» рассказывали на ночь восхищенным воспитонам.

Тащим как-то «слона» по Невскому. Вот уже Дворцовая площадь показалась, конец мучениям вроде. Играем повеселее, в голове сладкая мысль бьется: «Ско-ро в у-воль-не-ние... Ско-ро все за-кон-чит-ся ..» Вдруг крики какие-то непонятные, смех по правому флангу. Там, конечно, Палыч. Топает себе, играет, глаза закрыты — творческий экстаз. А рядом с ним два мужика каких-то семенят, руками размахивают, кричат. Потом, смотрю, вперед побежали, к дирижеру. А толпа на тротуаре жуткая — не протиснешься, так они даже через милицейское оцепление прорвались, за ними два сержанта рванулись. Тут как раз остановочка образовалась — между оркестрами ветераны идут, быстро им никак, вот и приходится останавливаться время от времени. В общем, встали, материм старичков за задержку, а впереди — скандал. Те два мужика к дирижеру прорвались и орут на весь Невский, пальцем на Палыча показывают:

— Этот вон, сука, у нас бутылку водки спер!

— Как спер?!

— Да мы пока закусь разворачивали, пузырь на землю поставили, а он, гад, дудкой своей ее подцепил и в карман!

А это у Палыча, надо сказать, такой любимый фокус был: он кулисой от тромбона своего мог орудовать как рукой — чего хочешь зацепит и возьмет. Ну мы, конечно, разоржались, строй сломался... А колонна уже дальше двигаться должна. Дирижер, от злости белый, подлетает к Палычу: где флакон?! А тот только невинными глазами хлопает и руки разводит: смотрите, мол, какой флакон? Мне его и спрятать-то некуда! Спереди команда: «Марш!..» Дирижер вприпрыжку вперед несется, мужиков менты уволакивают, мы с грехом пополам стучим-дуем чего-то — караул полный! А Палыч, как ни в чем не бывало, топает, печатая шаг. Тихон, сосед мой по шеренге, тарелками прикрывается — со смеху киснет.

— Ты чего? — говорю. Он мне на Палыча кивает. Смотрю — тот как-то странно тромбон закидывает наверх. Пригляделся — и мундштука нет. В общем, хлещет наш Палыч водяру прямо из тромбона на ходу. Хлещет и подмигивает. Такие дела.

А через год на том же месте другая история. Маршируем под «Прощание Славянки» к той же спасительной Дворцовой, и вдруг Палыч, самым что ни на есть строевым шагом, чешет на Большую Морскую, к арке Главного штаба — прямо через оцепление и глазеющий народ. Начальник только зыркнул, а чего сделаешь — не орать же на весь Невский: Корольков, вернитесь в строй!

Ну сомкнулись, выползли на Дворцовую, сыграли там пару маршей. Смотрим, Палыч уже в строю — контрапункт выводит. Когда распустили всех, спрашиваем: где был-то?

— Да вот, — говорит, — девчушку симпатичную увидел, прямо сил нет, как захотелось!

— И чего?

— Чего... Трахнул, конечно.

— Да где?!!

— Да в арке!

А в арке Главного штаба, между прочим, народу — как сельдей в бочке. Смотрим недоверчиво. Тут протискивается к нам девчонка какая-то — глаза горят, помада вся размазана и юбка спереду назад перевернута.

— Лешенька! — кричит. — Ну ты скоро?

Немая сцена. Только никуда с ней Лешенька не поехал, поскольку тут как раз начальник подтянулся с двумя орлами из патруля. И поехал наш Палыч отмечать День Победы на «губу».

А был еще и такой «слон»: на гастролях, во Франции. Да-да, после перестройки стали нас выпускать в разные поездки — на фестивали духовой музыки, концерты разные. Потому как выяснилось — у русских музыкантов, хоть они и играют на жутких помятых «шкварках», все равно уровень исполнения лучше, чем у самого «навороченного» зарубежного оркестра. Ну о гастролях я попозже расскажу, а пока о том памятном «слоне».

Было это на фестивале в Шато-Тьери — на родине Лафонтена. Праздник у французов был просто сумасшедший — огромные фигуры героев басен из живых цветов едут из городка в городок на платформах, а между ними шагают расфуфыренные музыканты вперемешку с артистами. Шум, музыка, крики, веселье — в общем, настоящий карнавал. Оркестры были из разных стран, всего двадцать или около того, а идти надо было четырнадцать километров.

Дирижер нам об этом предусмотрительно не сказал: Родина — Родиной, честь — честью, но четырнадцать километров!.. В общем, топаем. Жарища — градусов тридцать, пот градом. У меня лично на шее висят самодельные колокольчики, весом — двенадцать килограммов (сконструированы по проекту дяди Васи — слесаря училища им. Дзержинского, чтоб ему пусто было). Вокруг нас детишки бегают, поливают наши белоснежные форменки самовыводящимися чернилами (о том, что они исчезают через десять минут, мы, конечно, не знали), посыпают наши потные шеи конфетти и веселятся как безумные. Мы их, естественно, в голос материм — французы все-таки. Нарастает, пардон, классовая ненависть...

• Предыдущая
• 41/64
• Следующая