Истоки. Книга первая - Коновалов Григорий Иванович - Страница 55

• Предыдущая
• 55/94
• Следующая

Отец принес из погреба кувшин холодного пива, мать – на деревянной тарелке воблу. Зажгли свечу. Она потрескивала, пламя испуганно металось. Денис снял пиджак со своих костлявых плеч. Мать села на ступеньки.

– Хвораешь, сынок? Глаза у тебя скучные.

– Ты всегда был немного чудной, но скучным, придавленным не был. Парень в силе, а гулять не ходишь, все что-то думаешь. Даже Федя не мог тебя поджечь, а уж на что огневой, веселый. Недоволен жизнью? – спросил отец.

Жалко было Михаилу этих старых людей, любивших его, но он не знал, о чем и как говорить с ними. А за Волгой все так же угрюмо-раздражающе гром глушил степные просторы, поджигала сухая гроза темный полог неба.

– Мне скоро тридцать лет. А что я сделал? Два раза выстрелил в шюцкоров. Эх, да стоит ли говорить! Расскажи, отец, о себе. Твоя жизнь настоящая.

– Какой же интерес у тебя к моей жизни, если ты свою считаешь пустяком? Отмахиваешься от нее, как от комаров. Ну что ж, я доволен пройденным путем. С матерью мы жили дружно. Дети здоровые, молодец к молодцу. Как не радоваться? И нам, старикам, есть уважение от народа. – Денис усмехнулся в усы, а Михаил не понял: над собой или над ним смеется отец. – За сорок пять лет я сварил тысячи тонн стали. Вон Федя хвалит корабли. А мне приятно: и моя сила, мое умение в них заключены. Для уныния у меня нет причин, если говорить в целом о жизни. А настроения всякие бывали…

– Счастливый!

– Опять хитро подвел, Михайло. Я-то, скажем, в простоте душевной считаю, что недаром калачи ел, а ты поглядишь с высокой колокольни и скажешь: ну и свин, сделал на полтину и доволен. Так, что ли?

– В моей жизни, как в пустыне: ни кустика, ни травинки.

Михаил стоял рядом с высоким отцом. Лицо мягкое, глаза беспомощно косят. У отца сильный подбородок, тугие, железные скулы, орлиный взгляд.

– Вредно иметь столько свободного времени. Я всю жизнь, как маховое колесо, крутился и не мог долго разглядывать себя. Остановлюсь, когда вот это перестанет стукать. – Денис прижал ладонь к сердцу. – Вон она, Волга, вечно работает, не останавливается для лишних раздумий. Застойная вода, наоборот, все стоит и думает, дремлет, оттого она и плесневеет. Дрянь в ней всякая заводится.

– Запутался в чем-то, споткнулся где-то. Да вам, наверное, Саша рассказывал о моей греховодной жизни.

– Что ты? Какие же особенные грехи у тебя, Миша? Пьешь? – спросила мать.

– О всех не скажу… чтобы не гордились, мол, всего знаем. Но одну беду назову: женщина. – Слово «женщина» Михаил произнес с такой шипящей злобой, что отец и мать смущенно потупились.

– А кто же их не любит! – воскликнул Денис, подмигнув жене. – Без подруги хлеб горек, не ясно солнце. Половиной зовется недаром.

Темная краска долго не отливала с испятнанного оспой лица Михаила.

– Э-эх, да нечего обо мне толковать! – Михаил пропаще махнул рукой.

Денис поймал его руку и, заглядывая в глаза, участливо спросил:

– А может быть, лучше думать о жизни других, и тогда веселее будет?

Михаил нахмурился, закусив трубку.

– Куда я иду? Впрочем, я никуда не иду, я попал в какой-то круговорот: принимаю себя не за того, кто я есть на самом деле. Часто думаю о смерти. Юрий говорит, о смерти думают больные или дураки. Я здоров, дураком назвать себя не хочется. Это сделают друзья.

– Запутался, заврался! – жестко бросил отец.

Михаил потер лоб.

– Не то я хотел сказать. Общество не ошибается, как и сама матушка-природа. Так вот, я хочу всем сердцем познать и разделить радости и горечь, правду и заблуждения нашего времени. А между тем у меня ни черта не получается… Скверно себя чувствую, временами так больно, будто бегу куда-то по гвоздям. Вот и все.

– А по-моему, это только начало твоей дороги. Борись! Не словами, слова раздражают людей больше, чем дела. Возражают делом, – сказал отец, а мать добавила:

– Человек склоняется перед силой деяния.

Михаил рассказал о своих литературных неудачах, о том, как жестко критиковал его один умный друг: мод, смерть в твоих творениях очень безобразна, а должна быть красивой.

– Врет твой умный, – сказал отец. – Где это видел он красивую смерть? Девка, что ли, она, смерть-то? Дурак, право, дурак! Дай мне адрес этого хвалителя смерти. Придет она ко мне, а я ей скажу: «Ненавижу я тебя, глупая и злая ведьма, иди вот по этому адресу к своему полюбовнику – тебя он считает красивой». А ты, Миша, живи своим умом. Угождать другим – терять характер. И жизнь возненавидишь в таком разе.

– Жить своим умом не позволяет кое-что. Например, сам себе мешаю, мое казенное мышление мешает. Вроде могу, но не смею. И все оглядываешься то на Гитлера, то на самураев: а вдруг брякнешь такое, что повредит нашему человеку. Ему и без того нелегко строить, себя ломать, вытаскивать из грязи. Да ты, мамака, читала мои рассказы, ну разве не чувствуешь трусость мою, а?

– Знаешь, Миша, брось пока писать о таких, как Юрий, вообще о руководителях. Не знаешь ты их, далек от них. Добрым легко быть со стороны, а человек, облеченный властью, тяжелый для других. Власть не может гладить по шерстке. Редко кому нравится, чтобы им командовали, повелевали. К тому ж начальники, как характеры, самолюбивы, про них что ни скажи, все кажется им недостаточно умным. Думай о тех, кого знаешь, пиши хотя бы о себе, Миша.

– Вот и я ему говорю то же самое! – послышался голос Юрия, входившего в беседку.

– Мой жизненный опыт лежит за пределами искусства. Я не ударник, не профорг – значит, не герой.

– Ну-с, философствуйте, братцы, а мы с матерью на боковую, – сказал Денис и, улыбнувшись, добавил: – Лишние разговоры все равно что дизентерия.

– Без крику дети не растут, – возразила ему Любовь. – Поспорьте, ребята.

Родители ушли.

– К черту разговор! Без того знаю: слаб и глуп я. Послушен указующему персту и директивному басу умных. Как попугай твердил, что в наших условиях нет места бытовому треугольнику: я люблю ее, а она другого.

– А разве измены свершаются при помощи какой-то другой геометрической фигуры? Уж если «она» разлюбила меня, то, верно, полюбила «его», – сказал Юрий.

– Что ты, дитя! Нет сейчас ни измен, ни жуликов, ни дураков.

– Но ты этому не веришь, Миша.

– Велят – верю. Я же – Кузьма Гужеедов. Дрессированный осел… Я хочу забыться… Нет ли у тебя на примете этаких простых и веселых? Кроме смеха и песен, мне ничего от них не надо. Только, понимаешь, такие… чтобы не было у них фантазии.

– Но почему же непременно без фантазии? – с улыбкой спросил Юрий.

– Женщины с фантазией опасны: они создают в своем воображении твой неправдоподобный образ, потом сами страдают, тебя терзают за то, что не похож ты на их фантастического героя.

– Значит, нужны девушки прозрачных идеалов, простых характеров, а?

– Тертых калачей не нужно. Тем более нахальных.

– Не пойму тебя, – вздохнул Юрий с отчаянием всесильного, вдруг постигнув свою беспомощность.

– Тоска у меня. Вот и все.

– Тоски я не понимаю. Я люблю жизнь, девушек люблю, столкновение, борьбу. Вот моя мотнулась куда-то на проселки, вошла, так сказать, в психологическое пике, но я чую: совсем не уйти ей от меня. Пока живы, будет кружить в пределах видимости. И хоть иной раз убил бы ее, а все ж другую мне не надо. «Боже, убери ту, которую выдумал!» Но это – желание удержать. Да, Миша, очевидно, наше представление о счастье всегда оказывается выше, шире, объемнее, чем само счастье. У тебя, видно, этот разлад. Ты идеалист, Мишка. Ударил первый морозец – и цветы твои повяли. Вот и психологическое недомогание, вот и чудишь. Ну, что уставился на меня?

– Думаю о неточности некоторых поговорок. Говорят: глаза – зеркало души. Сейчас у тебя глаза как дурные фонари на порядочном доме.

– Неудачники, теряя любимых, обретают способность острить. Правда, не всегда удачно. Чаще из них получаются закругленные дурачки.

– А я сейчас ничего так не хочу, как, глупея, закруглиться.

Юрий уверенно обнадежил брата:

• Предыдущая
• 55/94
• Следующая