Истоки. Книга первая - Коновалов Григорий Иванович - Страница 32

• Предыдущая
• 32/94
• Следующая

Со страшной силой закипели в сердце Светланы и давняя досада на сына за его непонятную, чужую душу, и раздражение против Крупновых. Обманули ее этот дом, этот сад, эти здоровые, веселые люди, сулившие ей покой…

– Женьку и Коську я вам не отдам! Пусть без них пролетарии всех стран соединяются. У вас жить – как на большой дороге: того и гляди, под колесо попадешь! – звенящим голосом говорила Светлана. – Даже кошки защищают своих котят, а вы суете детей в самый огонь: «Не жалей себя, погибай за идею!» Вы погубили Костю! Где он? Вернет ваша Испания его? – Голова Светланы, как срубленная, упала на стол.

Женя стал утешать ее, гладить голову. Вдруг мать вскочила.

– Молчи, юродивый! – крикнула на Женю и ударила его по щеке.

Крупновы молчали, только Денис, уходя, сказал:

– Дура ты ясаковская.

Светлана, бледная и опустошенная, глядела в самовар на свое уродливое отражение.

– Господи, какая я несчастная! – она непривычно перекрестилась, встала и шагами беспредельно уставшего человека ушла.

– Папа, может быть, вернется, – сказал Женя.

Никто не обратил внимания на слова мальчика и на то, как заискрились надеждой его глаза, вдруг страшно повеселевшие.

Потом Светлана долго сидела у кровати Жени. Он молча слушал ее ласковые и виноватые слова, не мигая, отчужденно смотрел в лицо темными, скорбными глазами. И Светлана с ужасом почувствовала: сын уходит от нее…

Внизу в комнате заплакал маленький Коська. Крик младенца вызвал прилив молока в груди Светланы. Костя жадно глотал молоко, мял деснами грудь. И это напоминало ей молодость, кормление маленького Жени. Не удержала горячих и обильных слез. Плакала над тем, что счастливой жизни никогда не вернуть, что она должна жить как-то иначе, чтобы сохранить любовь Жени, доверие и уважение Крупновых.

Женя долго не верил, не мог поверить в смерть отца. И все-таки последние его надежды погасли… Неделю метался и таял Женя в горячке. Ни днем ни ночью не покидал его отец: то вместе с ним на самолете взмывал он к солнцу, то тяжелыми мечами отбивался от врагов в узком ущелье, то оба, сраженные пулями, умирали на раскаленных камнях пустыни, то снова шли с отцом и пели его песенку: «Ох, трудна наша дорога, да другою ноги не пойдут…»

А когда Женя пришел в себя, он увидал маленькую бабушку Любушку, ее узкую кровать, столик. Значит, она поселилась в одной с ним комнате.

Женя попросил постелить ему на столе перед окном, чтобы видеть Волгу. Александр перенес его на стол. Любовь вязала перчатку, изредка поглядывая на внука. Тонкое тело его, прикрытое до подбородка простыней, вытянулось на столе; смутно желтели запавшие щеки: густые ресницы бросали траурную тень. Временами ей казалось, что он умрет. И тогда она вспоминала и обдумывала его короткую жизнь. И тут как живой вставал перед ней Костя…

– Может, свет включить, сынок?

– Включи, а я буду на тебя смотреть.

Маком расцвела лампа на столе.

Вернулся с работы Денис, и Женя улыбнулся, услыхав его густой мягкий голос:

– Ну, как дела, Евгений Константинович?

– Все в порядке, дедуня, я здоров.

Старшие заговорили о делах своих, а мальчик брал с блюдца вишню, сосал кислый сок.

Он прислушивался к звукам их голосов, не вникая в смысл слов, и в душе медленно устанавливался новый мир тишины.

– Женя, – ласково говорил дедушка, – хочешь поехать в совхоз? Степь без конца и края. Посмотришь косяки лошадей. У них крепкий кумыс. Кто пьет его, становится богатырем. Там отдыхают наши заводские. Марфа Холодова там. С тобой поедет Лена. Ты все еще называешь ее Испанкой?

– Называл, но это нехорошо, потому что неправда. Это было до письма о папе. Теперь я узнал всю правду и никогда не буду выдумывать.

– Сынок, сынок, рано отказываешься от выдумки, – сказала бабушка.

Спустя двое суток ранним утром у ворот глухо зацокали конские подковы по булыжнику. Лена глянула из окна. У калитки спешились два всадника в белых бекешах, в войлочных белых шляпах. За поясами кинжалы, за плечами ружья. На левой руке одного из них сидел на рукавице дремлющий под колпачком седой беркут.

Лена встретилась глазами с молодым татарином. Картинно отставив ногу, он смотрел на нее с улыбкой.

– Мы за мальчиком приехали, за Женькой. Есть у вас такой мальчишка-малайка?

– Есть.

Пастухи кумысолечебницы привезли бурдюк кумыса, горьковатые запахи степных просторов. Во дворе запахло лошадьми. Они косили на людей злые глаза. Один из табунщиков был пожилой казах, с продольными морщинами скуластого коричневого лица, молчаливый. Он сел во дворе на полено, не спуская с руки беркута, так и просидел, пока собирали Женю в дорогу.

Другой был разговорчив. Загорелое до черноты лицо дышало юношеской свежестью, на верхней губе темнели редкие усы. Разговаривая с Леной, он смотрел на нее из-под прижженных солнцем ресниц.

Лене понравился молодой табунщик, и она не отходила от него.

– А это кто? – спросил он, указав глазами на Александра, вернувшегося из ночной смены.

– Мой брат.

– Тоже молодец видный. Ему есть письмо от Марфы – такая девушка отдыхает у нас. – Табунщик подошел к Александру, достал из-за голенища конверт и передал ему. Потом вернулся к Лене, похвалил Александра, сел и вдруг прищелкнул языком: – Все вы красивые!

– И я? – спросила Лена.

Он стебанул плетью по голенищу сапога, отчаянно взглянул на Лену.

– Вы сильно красивая.

– Этого никто мне не говорил.

– Эх ты! Неужели? – татарин сокрушенно покачал головой. – Хотя вы и очень интересная, врать не годится, – строго сказал он.

Казах помахал плетью, подзывая к себе Лену.

– Гляди, чудо!

Серые грибы взломали асфальт на дорожке. Лене казалось это невероятным, но это было так: асфальт потрескался и сломался, а нежные водянистые шляпки грибов жили. Некоторые из них сломались, искривились, но большинство вылезло к свету и воздуху. Политые ночным дождем, они масляно блестели победоносными овальными головками.

– Да, это чудо! – сказала Лена.

Табунщики увезли Женю в степь. Сидел он на лошади позади казаха, держась за его пояс.

Лена вышла на равнину провожать.

– Привет передайте Марфе.

Молодой кинул на нее быстрый искрящийся взгляд. Сдерживая коня, свесившись с седла, сказал:

– А что привет? Сами приезжайте.

Долго глядела Лена на всадников, пока не скрыла их синяя завеса тучи.

Лена вернулась домой повеселевшая. Из-за бани взмывал и, взблеснув, падал топор. Лена поняла, что это Саня колет дрова. Как она помнит, братья всегда в это время заготавливали дрова. Подкралась к Александру, когда он, расколов бревно, нагнулся собирать поленья, повисла на его спине, сомкнув на горле руки. Рывком он сбросил сестру со своей спины.

– Саня, что пишет тебе Марфа?

– Подлизывается: мол, присылайте Женю, я, мол, за ним пригляжу.

– Ну, как ты грубо…

– Можно мягче: ластится.

Они кололи дрова до полудня. Потом Саша лег отдыхать за баней в затишке, а Лена пошла в дом.

Мать, не домыв полы, присела на пороге перед лоханью, рассматривая что-то на своей руке.

– Опять ты, маманя, взялась за полы!

– Вот что осталось от Кости. – Мать развернула красный футлярчик. Лежал в нем обгоревший, расплавившийся иностранный орден. – Летчик, Костин товарищ, принес. Сбили Костю немцы около Мадрида. Сгорел сынок…

Любовь Андриановна умолкла. Слезы катились по морщинам щек. Это были первые слезы после получения известия о смерти Кости. Лена села рядом с ней на пол, прижала к груди ее седую голову. Она не мешала матери выплакаться и сама плакала. Это было окончательное примирение с несчастьем перед тем, как начинать новую жизнь.

– Напишу дяде Матвею в Берлин: мол, немцы сожгли Костю. Пусть дядя глянет в их глаза вот так! – Лена нахмурилась, и мать впервые почувствовала, что взгляд у нее крупновский – беспощадный, приземляющий.

Любовь Андриановна выпрямилась, твердо сказала Лене:

• Предыдущая
• 32/94
• Следующая