Греция. Лето на острове Патмос - Стоун Том - Страница 20

• Предыдущая
• 20/52
• Следующая

Когда русоволосый Ламброс выразил восхищение чудесной американской пр агмой(штуковиной), Даниэлла улыбнулась.

—  Галик оинэй, — сказала моя жена, — она французская. — Потом Даниэлла посмотрела на меня и снова улыбнулась: — Как и статуя Свободы.

Мы поужинали хрустящими сочными фрикадельками по-гречески ( кефт едес), приготовленными из говядины, лука и петрушки, которые я пропустил через мясорубку, а потом приправил, добавив немного мяты, корицы, муската и перца.

К половине десятого, когда померк последний отблеск заката, мы вернулись в наш домик на холме и спали, как спали Варвара, Стелиос, их коровы, ослы и куры.

Все было так, словно мы никуда никогда не уезжали.

В первое лето моего пребывания в Ливади на протяжении трех месяцев, с мая до начала августа, я жил так, как себе и обещал, затворившись в домике на холме, словно один из монахов-отшельников, проживающих на горе Афон и на горе Метеора. Практически все время я про-водил в домике и выходил только пообедать в «Прекрасной Елене» и раз в неделю съездить в Скалу за покупками.

В Скале я старался держаться подальше от иностранцев и пробирался в булочную и бакалейную лавку глухими переулками, чтобы свести шансы на встречу с ними к минимуму. Дабы укрепить свой дух, я накупил книг об Апокалипсисе и репродукции икон, хранящихся в монастыре Святого Иоанна. Не остановившись на этом, я пошел дальше и притащил домой несколько маленьких масляных лампадок, с помощью которых греки освещают иконы, и время от времени воскуривал ладан, чтобы у меня в комнате пахло как в церкви. Тем временем благодаря тому, что я питался в таверне и ел овощи из сада Стелиоса, мне удалось сбросить почти одиннадцать килограммов, которые я нагулял в Америке на ужинах перед выступлениями и от горячих бутербродов с копченой говядиной.

На подоконнике росла пачка исписанных листов — плод моих праведных трудов. Они мне попадались на глаза всякий раз, когда я поднимал взгляд, чтобы посмотреть на море, отливавшее лиловым и голубым.

В то время «Прекрасная Елена» практически полностью была предоставлена в мое распоряжение. В полдень я спускался к пляжу и устраивался, как король, под толстым тамариском. Меня обслуживали маленькие Ламброс и Савас, тогда как их сестра и мать возились на кухне.

Как выяснилось, Елена была родом с севера Греции. Как и в случае с другой Еленой, ставшей причиной Троянской войны, ее поклонник тайно увез ее от родных, доставив на этот чужой остров, которому было суждено стать ее новым домом. Елена приправляла свои блюда экзотическими левантийскими специями, пользовавшимися большой популярностью у нее на родине, — корицей, мускатом, тмином и душистым перцем. Нередко она готовила в сладком красном вине. Каждый день я лакомился каким-нибудь вкусным и при этом сытным блюдом — например, папуц акиейили имамбаялд и— мясом с баклажанами, плавающими в густом маслянистом томатном соусе и источающими аромат уже упомянутых мной специй. Запомнилась мне и другая вкуснятина: октоп оди стиф адо— тушеный осьминог, также бриам— приготовленная в духовке овощная запеканка, щедро приправленная орегано и чесноком.

Феодора, дочка Елены и Теологоса, только начинала расцветать, скрывалась от посторонних глаз на кухне, держалась на почтительном расстоянии и редко поднимала голову от работы, но при этом ничто не ускользало от ее взглядов, которые она бросала из-под опущенных ресниц. В отличие от нее, Савас, шести лет, и Ламброс, пяти, ясноглазые и верткие, как белки, ловили каждое слово этого экзотического к ириосиз Америки, который остановил свой выбор на их долине, чтобы провести в ней лето.

В ожидании обеда я играл с ними, показывал фокусы, которым меня в детстве научили отец с дядей, давал им слушать свое радио и рассказывал о западной музыке, ставя записи «Битлз» и Боба Дилана.

В течение рабочей недели Теологос, как правило, отсутствовал, отправляясь на лодке по Чрезвычайно Важным Делам в Скалу. Иногда за продуктами и прочими покупками он плавал на Самос, до которого было четыре часа ходу, а иногда даже в Пирей и Афины.

В то время сезон начинался только первого июля, когда в пустующие домики в долине и на побережье начинали перебираться жители Скалы и Хоры или даже Афин и Австралии. Однако их наплыв едва ли нарушал спокойствие моей монашеской жизни. Новоприбывшие смотрели на меня с любопытством и через некоторое время даже начинали кивать при встрече, когда я спускался к пляжу, но во всем остальном они практически меня не замечали. Несмотря на то что подавляющее их большинство были небогаты, в их отношении к Ливади сквозило нечто аристократическое. Эта долина и пляж из поколения в поколение принадлежали им чуть ли не с XII века, когда представители средневековой византийской знати впервые начали приезжать сюда на лето. Именно поэтому Теологос, происходивший из семьи нищих крестьян и появившийся на свет в северной, продуваемой всеми ветрами части острова, считался здесь чужаком, хотя его таверна и приносила пользу. Что же до меня, то я просто был занятным феноменом, точно так же как и многие иностранцы, приезжавшие сюда до меня. Мое присутствие пробуждало легкий интерес, но не более — главное, чтобы я никому не доставлял беспокойства, как это было в случае с грабителями-венецианцами, итальянцами или немцами-нацистами. Все равно, с точки зрения старожилов Ливади, я представлял собой лишь бабочку-однодневку.

Только по воскресеньям, когда у работающих островитян и жителей Ливади выдавалось свободное время и когда на пляже собиралось нечто пусть лишь отдаленно напоминающее толпу народа, только тогда можно было быть уверенным в том, что на обед придет Теологос. Он стоял с раскрасневшимся от жары лицом, набросив на плечо полотенце, в любой момент готовый поставить дополнительные столики в тени на пляже. Когда приходили клиенты и Теологос оказывался в таверне, он перекладывал всю работу на плечи Елены и детей, а сам принимал гостей, чтобы они чувствовали себя как дома. Он присаживался к ним за столики, беседовал, выпивал чашечку кофе или стаканчик узо — настоящий паша в своем дворце.

После обеда я возвращался в свою келью, спал, а потом снова принимался за работу. Дни стояли жаркие и душные, на небе не было ни облачка, а тишину прерывал лишь гомон скотины. Время от времени издалека доносились голоса перекрикивавшихся друг с другом жителей долины: «Варвара! У тебя сахар есть?» Ужинали здесь около семи, а уже в девять во всех домах гасили свет. Тьма, окутывавшая долину, была столь непроницаемой, а звезд на небе мерцало так много, что мне казалось — я перенесся на другой край Вселенной.

Однако, несмотря на все спокойствие, которым были наполнены те дни, я никак не мог избавиться от воспоминаний о молодой француженке, сидевшей в кафе в Скала со стаканчиком узо, о ее грудях совершенной формы под хлопковой футболкой, о том, как она слегка подавалась вперед и устремляла взгляд на то, что, казалось, было открыто лишь одной ей. На что же она смотрела? Мне до смерти хотелось это узнать.

В понедельник после Пятидесятницы я отправился в «Прекрасную Елену», чтобы разобрать остаток вещей и показать еще несколько диковинок, которые привез из Ретимно. Когда мы, словно дети в Рождество, сидели на полу с Савасом и Ламбросом в окружении открытых коробок, явился Теологос, который только что вернулся из поездки за покупками в Скалу. Увидев двухкилограммовый пакет с фасолью, торчавший из одной из коробок, он немедленно вернулся к нашему разговору, который мы начали несколько месяцев назад в Ретимно.

— Ты это привез с собой?! — воскликнул он, тыча пальцем в пакет.

— Я просто хочу попробовать, — начал я. — Я уверен, что…

—  К ита(поглядите)! — крикнул он нескольким рыбакам, попивавшим кофе за столиком.

• Предыдущая
• 20/52
• Следующая