Последняя инстанция - Корнуэлл Патрисия - Страница 91

Ты даже представить себе не можешь, что со мной было, когда Люси вскользь обмолвилась — мол, так называется следственно-консалтинговая фирма, на которую она теперь будет работать в Нью-Йорке. Так что вчера вечером я была так расстроена не просто из-за фокусов Райтера. Да, мне доставили повестку. Я позвонила Люси, потому что решила, будто она должна знать, куда тебя угораздило влипнуть. И та сказала, что ее «новый босс» (Тиун Макговерн) как раз сейчас в городе, и упомянула о «Последней инстанции». Я была в шоке. До сих пор в себя не пришла, все ломаю голову, что бы это могло значить. Может, Люси знает о папке Бентона?

И опять же: могут ли быть такие случайности, Кей? Неужели она спонтанно выдумала то же самое название, каким твой бывший назвал секретную папку? Неужели все эти нити — лишь совпадения? И вот теперь некая организация под названием «Последняя инстанция» существует, расположена в Нью-Йорке, и Люси переезжает туда же. Суд над Шандонне переносится в Нью-Йорк, потому что он совершил в этом городе убийство два года назад, в то время, когда Кэрри Гризен еще сидела за решеткой в том же Нью-Йорке. Бывший кровожадный спутник Кэрри, Темпл Голт, погиб (от твоей руки) в Нью-Йорке, и Марино начал службу тоже в Нью-Йорке. И Рокки живет в Нью-Йорке.

Позволь в заключение выразить, как сильно я раскаиваюсь в том, что, возможно, косвенно причинила тебе вред. Хотя в одном ты можешь быть уверена: я никогда не скажу о тебе ни одной двусмысленной вещи, ничего, что можно было бы переврать. Я достаточно пожила на свете. Завтра, на Рождество, поеду в свой дом в Хилтон-Хед, да там и останусь, пока тучи над Ричмондом не рассеются. Поступаю я так по нескольким причинам. Я не собираюсь облегчать Буфорду или кому-то еще другому задачу—  пусть попотеет, чтобы до меня добраться. Однако, что более важно, тебе надо где-то жить. Кей, не советую возвращаться к себе.

Твоя преданная подруга

Анна

Читаю и перечитываю, снова и снова. Тошно становится, когда думаешь, как Анна подрастала в ядовитом воздухе Маут-хаузена, понимая, что происходит вокруг. Мне страшно жаль, что всю жизнь ей приходилось слушать дурацкие анекдоты о евреях, узнавать о зверствах, совершенных против евреев, хотя она сама принадлежит к этой нации. И можно приводить массу оправданий ее отцу, да все же поступил он плохо и как трус. Наверняка он подозревал, что Анну насилует тот самый эсэсовец, который пил и ел с ним за одним столом, и ничего по этому поводу не предпринял. Пальцем не пошевелил.

Теперь уже пять утра. Веки отяжелели, тело гудит, нервы на взводе. Смысла нет ложиться. Встаю и направляюсь на кухню сварить кофе. Какое-то время сижу у темного окна с видом на реку, которой не видно, и перебираю в уме откровения Анны. Теперь мне более-менее ясно поведение Бентона в год, предшествовавший его гибели. Припоминаю, как временами он жаловался на головную боль от перенапряжения, а мне казалось, будто бы у него похмелье, и теперь я понимаю истинную причину его недомоганий. Он все больше отчуждался, с каждым днем усиливалась его депрессия и разочарование в жизни. В чем-то я могу его понять — скажем, почему он не стал рассказывать о тех письмах и звонках, не обмолвился о папке «По инстанции», как он ее называл. Но вот согласиться с этим не могу. Зря он не раскрылся передо мной.

Когда Бентона не стало, я разбиралась в его вещах, да ничего похожего на секретную папку перед мысленным взором не всплывает. Впрочем, из того времени мне вообще мало что помнится. Я и жила будто под землей, каждое движение давалось с трудом, и не видно было, куда я иду и откуда возвращаюсь. Когда все случилось, Анна помогала разобраться в его личных вещах. Освободила шкафы, прибралась в ящиках, а я металась по комнатам как обезумевшее насекомое, пытаясь помочь и тут же разражаясь слезами и шумными тирадами. Интересно, не находила ли она эту папку. Я знаю, ее непременно надо отыскать, если она все еще существует.

Первые солнечные лучи расцветили небо темно-синим. Я готовлю Анне кофе и несу в ее спальню. Заходить не тороплюсь, прислушиваюсь: не проснулась ли хозяйка. Все тихо. Неслышно открываю дверь в ее комнату и заношу кофе. Ставлю его на овальный ночной столик. Подруга любит спать при включенных ночниках. Комната освещена, как взлетно-посадочная полоса: горит почти все, во что можно ввернуть лампочку. Поначалу мне казалось это странным. Зато теперь начинаю понимать. Вероятно, темнота ассоциируется у нее со страхом, с воспоминаниями о том, как она лежала в своей спальне и ждала, что вот-вот в комнату ввалится пьяный вонючий нацист, чтобы надругаться над ее юным телом. Ничего удивительного, что всю свою жизнь она помогает людям решать их проблемы: ей легко понять тех, кому несладко. Она столь же много почерпнула из своего трагичного прошлого, как, по ее словам, и я — из своего.

— Анна? — шепотом зову ее. — Анна? Это я. Я тебе кофе принесла.

Она рывком встает, прищурившись, смотрит на меня; седые волосы упали на лицо и местами взъерошены.

Хотела поздравить ее с Рождеством, но вместо этого сказала просто «с праздником».

— Все эти годы я отмечаю Рождество со всей страной, а сама втайне иудейка.

Она протягивает руку и берет кофе.

— На меня спозаранку сварливость нападает, — признается Анна.

Пожимаю ее ладонь, и подруга вдруг кажется такой старенькой и хрупкой.

— Я прочла твое письмо. У меня нет слов, Анна. Только уничтожить я его не могу. Нам обязательно надо все обсудить.

Мгновение она безмолвствует. В наступившей тишине мне даже показалось, что ей полегчало. Однако тут подруга снова решила проявить упрямство; молча отмахивается, будто простым жестом можно отогнать воспоминания прошлого и то, что она поведала мне о моей собственной жизни. Ночники отбрасывают глубокие длинные тени на гарнитур от Бидермайера, антикварные лампы и холсты в ее большой роскошной спальне. Окна завешаны шторами из тяжелого шелка.

— Не надо было, наверное, все это тебе писать, — решительно заявляет она.

— Напротив, жаль, что раньше не написала, Анна.

Подруга пригубила кофе, натянув на плечи одеяла.

— В том, что случилось с тобой в детстве, твоей вины нет, — говорю я ей. — Все решал отец, а от тебя ничего не зависело. В чем-то он смог тебя защитить, а в остальном — нет. Может, и выбора-то у него не было.

Она качает головой.

— Ты не знаешь. Ты просто не можешь знать, как все было.

Я не готова возражать.

— Это такие чудовища — хуже не придумаешь. Да, у моих родных не было выбора. Папа много пил. Почти всегда был пьян от шнапса; они вместе напивались. По сей день этот запах не выношу. — Она сжимает кофейную чашку обеими руками. — Когда офицеры из командования приехали проверить филиалы в Гузене и Эбене, они навестили наш «шлосс», наш маленький уютный замок. Родители устроили пышный банкет, пригласили из Вены музыкантов, подали лучшее шампанское, изысканные блюда, и все набрались допьяна. Помню, я спряталась в спальне — мне было страшно, что кто-нибудь придет. Всю ночь просидела под кроватью, и несколько раз в комнату заходили, я слышала шаги, а однажды кто-то отдернул одеяло и выругался. Я думала о музыке и мечтала об одном молодом человеке, в чьих руках так сладко пела скрипка. Он часто на меня посматривал, и я вспыхивала. Именно о нем я думала в ту ночь, под кроватью. Человек, который создает такую красоту, не может быть злым. Так я глаз и не сомкнула.

— Скрипач из Вены? — спрашиваю. — Тот самый, с которым вы впоследствии?..

— Нет-нет. — В полумраке Анна качает головой. — Это случилось за много-много лет до Руди. Хотя, наверное, тогда я в него и влюбилась, как бы авансом, еще с ним не встретившись. Смотрела на музыкантов в черных визитках и как зачарованная слушала творимое ими волшебство. И так хотелось, чтобы они унесли меня из этого ужаса. Я представляла, будто парю по нотам и улетаю в какое-то чистое место. Ненадолго я возвратилась в Австрию еще до каменоломен и крематория, когда жить было просто, когда люди знали, что такое порядочность, веселье, ухоженные сады, гордились своими домами. Едва наступала весна и пригревало солнце, мы вывешивали из окон одеяла на гусином пуху — проветрить на сладчайшем на свете воздухе. Мы играли на холмистых травяных лугах, которые уходят будто на самое небо, папа охотился в лесу на кабанов, а мать шила и стряпала. — Она умолкает, и на лице ее читается печаль о безвозвратно ушедшем времени. — Надо же, всего-то струнный квартет, а кошмарнейшая из ночей преобразилась. Уже потом мои мечты привели меня в объятия человека со скрипкой, американца. И вот я здесь. Убежала, но не спаслась.