Вожделенная награда - Крюс Кейтлин - Страница 9

• Предыдущая
• 9/27
• Следующая

— Без сомнения, ты самый загадочный член семьи, — сказал он.

Чтобы наверняка уничтожить Барбери, ему была нужна информация, к тому же он больше не мог выносить молчание, переполнившееся подводными течениями и смыслами, о которых ему не хотелось думать. Физическое влечение он понимал, даже провоцировал, но все остальное было под запретом. Он хотел соблазнить ее и сломать, а не утешать.

— Загадочный?

Он заметил, как она напряглась. Ожидала атаки? Возможно, правильно делала.

— Вряд ли.

То, что она была такой красивой, все ухудшало; не очевидной, вызывающей красотой правильной любовницы, но чарующе женственной красотой, от которой кровь приливала к голове — и к паху. Она была слишком хороша для выходца из трущоб вроде него, слишком хорошо воспитана, слишком совершенна. В юности он убил бы за такую женщину, зная, что его прикосновение только испачкает ее, его поклонение унизит ее. Он почти ненавидел ее за то, что она напомнила ему о тех темных временах, когда он отчаянно стремился вырваться из болота, слепо метался в поисках выхода, не пытаясь остыть и начать мыслить трезво, как делал теперь. Однако он уже не был тем ребенком, он изгнал этого демона и давным-давно совладал со всплесками гнева.

— Твои отец, брат и даже твоя мать часто появлялись в лучших домах Европы в последние десять лет, — сказал он, не обращая внимания на вихрь эмоций, бушующих в нем. — Ты — нет. Поговаривали даже, что тебя вообще не существует, есть только легенда о потерянной наследнице Барбери.

Она бросила на него беглый взгляд, снова уставилась в тарелку и улыбнулась той особой улыбкой, от которой в Никосе просыпалась тревога.

— Я не потерянная. Мы с отцом разошлись во взглядах на жизнь, особенно на мое обучение. Я предпочла свой собственный путь.

— Что это значит? — спросил он, не отрывая глаз от ее кожи в вырезе золотого платья, мягко мерцавшей в пламени свечей.

Кажется, она не заметила восторга в его взгляде.

— Это значит, что я захотела получить степень по изобразительному искусству, хотя мой отец считал это пустой тратой времени. Он полагал, что история искусств — более достойная наука: лучше подходит для светской беседы с потенциальным мужем. — Тристанна нервно поиграла с вилкой и положила ее на край тарелки. — А я хотела рисовать.

Ее слова напомнили ему о том, кто они такие. Никос не мог позволить себе роскошь следовать творческим порывам — сначала он был слишком занят борьбой за выживание, а потом много сил и времени уходило на то, чтобы поддерживать благосостояние, удостовериться, что он больше никогда не опустится ниже определенной планки.

— Не очень-то практичный подход, — язвительно сказал он. — Разве не в практичности смысл университетского образования? Не в том, чтобы в будущем уметь обеспечить себя?

— Ты бы нашел общий язык с моим отцом, — сухо ответила Тристанна. — Когда я не последовала его совету, он прекратил оплачивать мое обучение. Когда я переехала в Ванкувер, его чуть удар не хватил: он не привык, чтобы ему перечили. — Она чуть улыбнулась. — Все это не способствовало семейному единению, поэтому меня не было видно в домах Европы.

Он не обратил внимания на насмешливую нотку в ее голосе.

— Я надеюсь, ты не считаешь себя жертвой, — холодно сказал он. — Тот, кто принимает финансовую помощь, не смеет чувствовать себя оскорбленным, теряя независимость. За все надо платить.

Он ожидал, что она расплачется, что повторится сцена на площади, но она только спокойно смотрела на него, прищурившись.

— Не стану спорить, — помолчав, ответила она. — Я не считаю себя лицемеркой, какой тебе, возможно, хочется меня видеть. Переехав в Канаду, я сама зарабатывала на жизнь.

Чувство, которое он определил как гнев, охватило его. Однако оно было не так просто и точно направлено не на нее.

— Ты сама так решила? Или от тебя отреклись?

— Кто знает, кто от кого отрекся? — Голос Тристанны звучал беспечно, но Никос не поверил этой легкости. — Так или иначе, я больше не брала у него ни цента. — Она гордо вздернула подбородок; это сразу напомнило ему о нем самом, и он жестко подавил воспоминание. — Денег у меня немного, но я честно живу и работаю, и все, что у меня есть, принадлежит мне.

Он не мог понять, что конкретно чувствовал, но убедил себя, что это ярость. Они не были одинаковыми, несмотря на ее слова и ее гордость. Кем она была, если не еще одной испорченной наследницей, рассуждающей о своей независимости ровно до тех пор, пока ей это нужно? Она вернулась в Европу почти сразу после смерти Густава, а сейчас наверняка старалась подольститься к брату, в руках которого состояние семьи.

— Как благородно с твоей стороны отказаться от богатства и предпочесть свой собственный путь, по своей воле, а не по принуждению, — бросил Никос и с наслаждением заметил, как она побледнела; о его взгляд можно было порезаться, во всяком случае, он на это надеялся. — Отчаявшиеся жители трущоб, в которых я вырос, приветствовали бы твое решение, я уверен, если бы могли позволить себе такую жизнь, как у тебя.

Она покраснела, но больше никак не отреагировала, глядя на него спокойно, словно совсем не боялась, хотя он был уверен в обратном.

— Хотя сейчас твоя жизнь далеко не так безоблачна, — мягко сказал он, поощряя ее продолжать противостояние, — раз ты здесь как моя любовница, возлагающая такие надежды на мою щедрость. Очарование честной жизни растаяло, Тристанна? Ты вспомнила, что не обязательно работать, чтобы хорошо жить?

— Что-то в этом роде, — огрызнулась она.

Она опустила взгляд, и он убедил себя, что удовлетворен, потому что именно так все и должно быть между ними, не важно, как сильно он хочет ее и как планирует реализовать свою страсть. Ей нужны были только деньги, он был уверен в этом.

На следующий день Тристанна все еще не оправилась от этого разговора, хотя яхта была уже в двух сотнях миль к юго-востоку, во Флоренции. Она почти не спала ночью, беспокойно ворочаясь на огромной кровати, чувствуя себя тем несчастнее, чем ближе подбиралось утро. Похоже, часть ее надеялась, что Никос придет к ней и потребует от нее всего, на что, как он полагал, имеет право. В конце концов, она напросилась к нему в любовницы, и он ясно дал понять, что она должна выполнять свои обязанности по первому требованию, и убедила себя в том, что презирает его за это. И из-за этого презрения она, без сомнения, никак не могла успокоиться.

А может быть, она просто была взбудоражена тем, что он сказал ей и — больше того — что она почувствовала? Она не переставала задаваться вопросом, почему вообще появились какие-то чувства, почему ее волнует, что он думает о ней, он, который был только уловкой, чтобы заставить Питера сделать, как хочет она.

Она забылась беспокойной дремотой под утро, от которой не хотелось просыпаться и выходить к завтраку, который подавался в половине десятого, но все равно проснулась. Долго стояла под горячим душем, пытаясь смыть смертельную усталость. Никос едва взглянул на нее, когда она присоединилась к нему.

— Будь готова через полчаса, — сказал он, не отрываясь от электронного планшета. — Нам надо быть во Флоренции.

— Во Флоренции? Я думала, мы плывем в Грецию.

Она окинула взглядом стол, ломившийся от великолепной еды, которая почему-то совершенно не вызывала аппетит. Он наконец посмотрел на нее.

— Будь готова, — сказал он тоном, не допускающим возражений, — через полчаса.

В знак протеста она потратила на сборы сорок минут, но он не обратил на это никакого внимания. Он сделал несколько звонков, отдавая сердитые приказы по-гречески, пока они взбирались на холм, возвышавшийся над площадью, где вчера она так малодушно выдала себя.

Никос помог ей сесть в сияющую черную спортивную машину и не сказал ни слова, пока они ехали. Он вел машину так же, как делал все остальное — решительно и не обращая внимания на окружающих. Она смотрела в окно, любуясь морем, сверкавшим в утреннем свете, когда они ехали вдоль побережья, и ей хотелось оказаться как можно дальше от мрачного человека, сидевшего рядом с ней. Она не заметила, как заснула, а когда проснулась, они были уже в центре Флоренции.

• Предыдущая
• 9/27
• Следующая