Ты – лучший - Мэй Сандра - Страница 26

• Предыдущая
• 26/31
• Следующая

А потом тьма милосердно выбросила их на берег невидимого океана и откатилась назад, словно теплая волна…

Первым из чувств вернулось обоняние. Морин чувствовала духоту и запах цветов сельвы. Она их даже помнила – розовые, огромные, с алыми тычинками и неровными краями лепестков…

Потом пришли зрение и слух. Джон слышал крики ночных птиц в сельве. Видел, как яростная серебряная луна, абсолютно полная, огромная, пробивается сквозь жерди, из которых была построена душевая.

Сверху растерянно капала забытая вода. Они лежали на мокром полу, обнявшись так крепко, словно боялись хоть на мгновение расцепить руки.

Джон приподнялся первым. Его что-то мучило, хотя это было не главным. Главное – блаженство. Восторг. Ощущение полного и абсолютного счастья, переполняющего душу. Впервые после смерти матери он чувствовал себя счастливым и с радостью узнавал собственные давно забытые ощущения.

Мама, красавица Марисабель – ангел. Папа – Бог. Вокруг – рай. И так будет во веки веков. Маленький мальчик смеется, подняв руки к солнцу, и солнце смеется в ответ, щедро заливая мальчика золотыми лучами.

Теперь Богом был он сам, а ангел лежал в его объятиях. Рыжий ангел, совсем такой, как на картинах Ботичелли. Ангел со светящейся нежной кожей, ангел с улыбкой на припухших от поцелуев губах…

Джон нежно и властно провел рукой по прекрасному телу, прильнувшему к нему. Задержал ладонь на теплом лоне, вкрадчиво погладил шелковистую кожу на внутренней стороне бедер… Замер. Поднес руку к глазам.

На пальцах отчетливо виднелась… кровь.

Он ошеломленно уставился на Морин, а она ответила ему спокойной и гордой улыбкой. Так улыбалась Ева Адаму в первую их ночь, а до нее так улыбалась Лилит…

– Это что же… Господи, я…

– Тсс! Что ты шумишь? И чего ты так перепугался?

– Морин, надо было сказать…

– ЧТО сказать?

– Я не знаю… Я…

Он выглядел таким растерянным и смущенным, большой, красивый мужчина, победитель по жизни, сейчас столкнувшийся со старой, как мир, и непонятной для него проблемой. Морин мягко улыбнулась, задумчиво провела пальцем по белому шраму.

– Я могу только повторить, Джон, то, что сказала тебе миллион лет назад. Я люблю тебя. И очень надеюсь, что ты был не в горячке, когда говорил мне то же самое.

– Я… я… Господи! Да разумеется нет! То есть, разумеется, да! Я люблю тебя!

– Ну и хватит об этом. Лучше посмотри на меня. Посмотри мне в глаза и повтори еще разочек… Пожалуйста.

Он успокоился. Заглянул в бездонные глаза своей рыжей колдуньи и повторил.

– Я люблю тебя, Морин.

Они вернулись домой вместе, в мокрой одежде и с сияющими лицами. Разумеется, никто не спал. Каседас и Алисита, толстая Кончита, встревоженная Марисоль и взбешенная Тюра.

Их обступили и стали ахать, расспрашивать, молиться, рыдать, возмущаться… Морин слышала их, как сквозь вату. Голова стала тяжелой, веки налились свинцом. Она не помнила, как дошла до постели, как разделась, как легла… Только через некоторое время до нее дошло, что это не ее комната и не ее постель. Морин рывком села.

– Джон! Это же…

– Тихо, женщина. Это моя постель. А в ней моя женщина. Спи. Ни о чем не думай и спи. А я буду тебя баюкать. И любить.

Морин обняла его и мгновенно заснула, как провалилась в сон.

А потом пришло утро, солнечное, напоенное ароматами цветов и звенящее голосами птиц, и Морин О’Лири проснулась в объятиях своего мужчины.

– Ты ранняя пташка, мисс О’Лири. Это мне подходит.

– Морин. Просто Морин. Сегодня должен быть прием.

– И он будет, чтоб я провалился.

– Джон?

– Да, рыжая?

– Можно, глупая женщина опять скажет кое-что?

– Я тоже люблю тебя.

– Нет, я не об этом. Смотри: девушка, любовь, первая ночь. И ничего не произошло. Никаких ужасов.

Джон помрачнел, потом улыбнулся и немного растерянно посмотрел на Морин.

– Знаешь, а я ведь даже не вспомнил об этом. Смешно… столько лет я мучил себя, забивал голову сказками… Пойдем? Сегодня будет долгий, долгий день.

Тюра Макфарлан прокралась в комнату рыжей твари ни свет ни заря. Теперь она стояла, бледная от ярости, переводя взгляд с нетронутой постели на платяной шкаф и обратно. Сука, рыжая сука! Она провела эту ночь в постели Джона Карлайла! Заняла ее, Тюры, место. Дрянь ирландская. Шлюха. Ничего. Она заплатит за все. Не может быть, чтобы ей удалось так безупречно сыграть свою роль. На чем-нибудь она проколется, обязательно проколется, и вот тогда наступит время Тюры Макфарлан.

Первые гости прибыли к полудню, а потом на Дом На Сваях обрушился прямо-таки девятый вал гостей. Моторки, катера, вертолеты, маленькие частные самолеты… Даже птицы притихли.

Морин встретила гостей во всеоружии. Джон немного задержался в своей комнате, а когда появился в саду, то едва не потерял дар речи.

Каседас. Ослепительно хорошенькая, маленькая черноволосая красавица в серебристом платье и сказочной шали через плечо, Каседас, загадочно мерцающая старинными серебряными серьгами, раздающая направо и налево улыбки и приветствия. Каседас, с изящным и незаметным макияжем, благоухающая мускусом и амброй. Джон не узнавал свою мачеху!

Алисия. Тонкая, легкая, в алом шелковом платье, с ниткой гранатов на шее и алой розой в волосах, а худенькие смуглые плечи прикрыты золотистым облаком, повторяющим расцветку шкуры ягуара. Алисита, не обращающая ни малейшего внимания на красного и вспотевшего от восторга и смущения лорда Эдуарда Финли. Алисита, флиртующая направо и налево с изяществом записной кокетки.

Марисоль. Темно-зеленое платье с маленьким вырезом, изящный бронзовый браслет на тонком запястье и изумрудный шелковый шарф, свободно лежащий на плечах. И маленький ангел шоколадного цвета у ее ног, ангел с крутыми кудряшками и пышнейшим белым бантом, ангел в белоснежном платьице, расшитом вручную белыми орхидеями с алыми тычинками.

Кончита. Белозубая, чернокожая, сияющая и благоухающая горячим хлебом, Мать всех Матерей, африканская богиня очага, чей необъятный бюст грозит разорвать яркое, жизнерадостное платье, на котором все цветы сельвы. Кончита, в белоснежном чепце на жестких черных кудрях и белоснежном же крахмальном фартуке, зловеще гремящем при каждом движении.

И наконец – Морин О’Лири. Рыжеволосая Венера, чьи поцелуи еще горят на его губах. В чем-то невообразимом, сине-зеленом, под цвет глаз, в чем-то, обтягивающем бедра и развевающемся над стройными ногами в золотистых босоножках на высоком каблуке, невесомом и летящем, искрящемся золотом… Это нельзя назвать платьем. Как нельзя назвать платком или шалью то, что накинуто на белоснежные плечи и прикрывает ссадину, полученную на вчерашнем пожаре. Это не платок. Это хвост павлина, со всеми его изумрудными, бирюзовыми, сапфировыми глазками и переливами, с золотой каймой, с небесно-голубым пухом по краям…

Джон глубоко вздохнул и шагнул к своим женщинам. Здесь не было служанок, поварих, внебрачных детей, наемных работников, молодых вдов. Здесь, на высоком крыльце Дома На Сваях, стояли его Женщины, женщины дома Джона Карлайла, его хранительницы и хозяйки, его домашние божества и королевы, принцессы и герцогини. Они расступились, давая ему место, и собравшиеся гости разразились дружными аплодисментами. Все эти Аркона, высший свет, акулы бизнеса и воротилы банковского дела рукоплескали Дому На Сваях и его хозяевам.

Джон незаметно стиснул пальцы Морин и прошептал:

– Я закажу памятник Мерседес. Из чистого золота. Поставлю в саду и буду молиться каждое утро. И голосовать буду только за Лона. Даже если он не будет баллотироваться.

– Ты чего? Обалдел от нашей красоты?

– Имею право, но нет. Сама балда. Ведь это Мерседес прислала тебя. Мое Благословение.

Морин тихо засмеялась, и они спустились в сад, к гостям, рука об руку, как и подобает хозяевам приема.

Тюра Макфарлан прикончила третий стакан рома с лимонадом и не глядя сунула его в траву. Тюру трясло от злости.

• Предыдущая
• 26/31
• Следующая