Гипнотизер - Кеплер Ларс - Страница 29

Комиссар подумал, что Юсеф, разрезав на животе матери старый шрам от кесарева сечения, вскрыл свой собственный путь к жизни — путь, обрекший его на детство без мамы, которая так и не признала его своим ребенком.

Юсеф рано понял, что он не такой, как другие дети — он одинок. Одна только Эвелин давала ему любовь и заботу. Он не смирился с тем, что она отдалилась от него. Малейший признак отчуждения приводил его в отчаяние, в бешенство, и ярость чаще всего изливалась на любимую матерью младшую сестренку.

Йона кивнул Сунессону, дежурившему возле палаты Юсефа, и взглянул на лицо мальчика через окошко в двери. Мочесборник наполовину полный; возле кровати — капельница, обеспечивающая жидкость и кровяную плазму. Из-под голубого одеяла торчат ноги мальчика — ступни грязные, к хирургическому пластырю поверх стежка прилипли волосы и мусор. Телевизор включен, но мальчик, кажется, не смотрит на экран.

В палате находилась Лисбет Карлен, социальный работник. Она еще не видела комиссара — стоя у окна, она закалывала волосы.

У Юсефа опять кровоточила одна из ран. Кровь стекала по руке и капала на пол. Пожилая медсестра склонилась над ним, сняла компресс и заново стянула края раны медицинским скотчем. Вытерла кровь и вышла из палаты.

— Простите, — позвал ее Йона, выходя следом за ней в коридор.

— Да?

— Как он? В смысле, Юсеф Эк?

— Поговорите с лечащим врачом, — ответила женщина и пошла дальше.

— Обязательно, — улыбнулся комиссар, не отставая от нее. — Но… я хотел бы показать ему кое-что… я могу отвезти его туда, я хочу сказать — в кресле…

Медсестра покачала головой и остановилась.

— Пациента нельзя перемещать, — твердо сказала она. — Что за глупости. У него страшные боли, он не может пошевелиться. Если он сядет, у него может открыться кровотечение.

Йона вернулся к палате Юсефа. Не постучавшись, он вошел, взял пульт, выключил телевизор, включил магнитофон и уселся на стул для посетителей. Юсеф открыл отекшие глаза и без интереса посмотрел на комиссара. Дренаж Бюлау, поддерживавший давление в его проколотом легком, издавал довольно приятное тихое бульканье.

— Похоже, тебя скоро выпишут, — сказал Йона.

— Хорошо бы, — слабо ответил Юсеф.

— Хотя тебя отправят в следственную тюрьму.

— Лисбет сказала, что главный прокурор еще не готов ничего делать, — возразил мальчик, быстро глянув на Карлен.

— Раньше — да. А теперь у нас есть свидетель.

Юсеф прикрыл глаза.

— Кто?

— Мы с тобой долго говорили, — сказал комиссар. — Но ты, может быть, хочешь отказаться от каких-то своих слов или что-нибудь добавить?

— Эвелин, — прошептал Юсеф.

— Ты можешь попасть в тюрьму надолго.

— Неправда.

— Нет, Юсеф, я говорю правду. Можешь на это рассчитывать. Тебя собираются отправить в следственную тюрьму, и у тебя есть право на юридическую защиту.

Юсеф попытался поднять руку, но не смог.

— Вы ее загипнотизировали, — улыбнулся он.

— Нет.

— Слово против слова?

— Ошибаешься, — сказал Йона и посмотрел в чистое бледное лицо мальчика. — У нас есть и техническое доказательство.

Юсеф стиснул зубы.

— У меня нет времени сидеть здесь. Но если ты хочешь что-нибудь рассказать, я могу задержаться, — дружелюбно предложил Йона.

Он с полминуты подождал, барабаня по ручке сиденья, поднялся, взял магнитофон и, коротко кивнув сотруднице соцотдела, вышел из палаты.

В машине комиссар подумал, что надо было, не щадя Юсефа, пересказать ему слова Эвелин и проследить за его реакцией. В мальчишке бурлила самоуверенность. Можно было бы попытаться спровоцировать его и выманить признание.

Пару минут комиссар колебался — не вернуться ли, но потом бросил эту мысль, чтобы не опаздывать на ужин к Дисе.

Было темно и туманно, когда он остановил машину возле нежно-желтоватого дома на Лютценгатан. Подходя к двери подъезда, комиссар почувствовал, что замерз — это было на него не похоже. Быстро оглянулся на площадь Карлаплан — подернутая инеем трава, черные ветки деревьев.

Йона попытался вспомнить Юсефа, лежащего в кровати, но единственное, что лезло в голову, — булькающий и шипящий дренажный аппарат. Комиссара не оставляло чувство, будто он видел что-то важное, но не понял, что именно.

Он думал об этом, когда поднимался на лифте и звонил в дверь Дисы. На звонок никто не открыл. Йона услышал, как на верхнем этаже кто-то вышел на лестничную клетку, тяжело вздыхая или беззвучно плача.

Расстроенная Диса открыла дверь. На ней были только лифчик и колготки.

— Я рассчитывала, что ты опоздаешь, — объяснила она.

— А я вот пришел пораньше, — сказал Йона и легко поцеловал ее в щеку.

— Зайди, пожалуйста, и закрой дверь, пока соседи не рассмотрели мои колготки.

В уютной прихожей пахло едой. Комиссар задел головой бахрому розового абажура.

— Я приготовила морской язык с картошкой, — сообщила Диса.

— С топленым маслом?

— И с грибами, петрушкой и мясным соусом.

— Прекрасно.

В квартире все было стареньким, но милым. Всего две комнаты и кухня — зато с высоким потолком. Большие окна выходят на Карлаплан, тиковые рамы, потолок из лакированных деревянных панелей, идеально подметенный пол.

Йона прошел за Дисой в спальню. Остановился, пытаясь понять, что же он видел в палате Юсефа. На незастеленной кровати лежал работающий ноутбук. Диса разбросала кругом книги и листы бумаги.

Комиссар сел в кресло и стал ждать, когда она оденется до конца. Она молча повернулась к нему спиной, и он застегнул молнию на простом узком платье.

Йона глянул в открытую книгу и увидел черно-белое изображение карты. В глубине фотографии улыбались археологи, одетые как в сороковые годы. Они словно собирались начать раскопки — выставили пятьдесят флажков, разметив площадку.

— Это захоронения, — тихо сказала Диса. — Флажками обозначаются места захоронений. Того, кто раскопал это место, звали Ханнес Мюллер. Умер совсем недавно, но сто лет ему точно было. Все время в институте. Был похож на милейшую старую черепаху…

Она стояла перед высоким зеркалом, заплетая гладкие волосы в две тонкие косички. Обернулась, посмотрела на него.

— Ну как?

— Прекрасно, — ласково сказал Йона.

— Да, — печально ответила она. — Как твоя мама?

Йона поймал ее руку и прошептал:

— Хорошо. Передает тебе привет.

— Как мило. Что она сказала?

— Что ты не сумеешь заботиться обо мне.

— Не сумею, — мрачно согласилась Диса. — Мама, конечно, права.

Она медленно запустила пальцы в его густые встрепанные волосы. Посмотрела на него, неожиданно улыбнулась, выключила ноутбук и поставила его на бюро.

— А известно ли тебе, что в дохристианские времена младенцы не считались полноценными людьми, пока их не поднесут к груди? В те времена можно было после родов бросить младенца в лесу.

— Другие решали, быть ли человеку человеком, — медленно проговорил Йона.

Диса открыла гардероб, вытащила обувную коробку и достала темно-коричневые босоножки с мягкими ремешками, на изящных деревянных каблуках.

— Новые? — спросил Йона.

— Серджио Росси. Сама себе подарила. У меня же такая негламурная работа. Целыми днями роюсь в глине.

— Ты все еще в Сигтуне? [10]

— Да.

— Что-нибудь нашли?

— Расскажу, когда сядем за стол.

Йона показал на босоножки:

— Симпатичные, — и поднялся с кресла.

Диса отвернулась и ехидно улыбнулась через плечо:

— К сожалению, у них вряд ли есть твой размер.

Йона вдруг прислонился к стене:

— Подожди…

Диса вопросительно посмотрела на него.

— Я пошутила, — объяснила она.

— Нет, его ноги…

Йона прошел мимо нее в коридор, достал из куртки телефон, позвонил в центр связи и велел срочно отправить подкрепление в больницу, к Сунессону.

— Да что случилось? — спросила Диса.

— Его ноги. Они были совершенно грязные. Мне сказали, что он не может пошевелиться, но он выходил из палаты. Он выходил из палаты и где-то бродил.