Ящик водки. Том 4 - Кох Альфред Рейнгольдович - Страница 1

• 1/86
• Следующая

СТАКАНОВСКОЕ ДВИЖЕНИЕ

…Вот наконец допили ребята свой ящик водки, а Родину так и не полюбили.

В принципе это мне симпатично. Это — позиция. Но авторам данного алкогольно-документального сериала такой пафос предисловия, наверно, показался бы упрощенческим. Мне, кстати, тоже. Тут ведь все тоньше гораздо, хотя и гораздо отвратительнее. Последний эпитет — не про авторов, а как раз про Родину. Попробую объяснить.

Взять, к примеру, антисемитизм. Он бывает политический, а бывает бытовой. Политический мне эстетически близок. Он всегда какой-то любопытный: то щемяще-беспомощный, то панковски-отвязанный, то феерически смешной. Помню, наш со Свинаренкой коллега по «Коммерсанту» Илья Вайс всерьез хотел подать на Игоря в суд, потому что у него фамилия антисемитская. Жаль, не подал — получился бы громкий политический процесс.

Бытовой антисемитизм — совсем не таков. Он и точнее, и провокативнее. Поэтому мне бытового антисемита хочется назвать сучьим москальским выменем, а изящнее оскорбления в мой рафинированный мозг не приходит. Бессилен мозг. Ну, в харю (сучью, естественно) могу дать…

Другое дело — антисоветчина. С ней все наоборот. Политический антисоветчик мне не интересен. Он неэлекторабелен, неэффективен и неискренен — демшиза, короче. Бытовая же антисоветчина — народна, остроумна и несгибаема. Когда голимый немец Кох на страницах этого тома приглашает к себе погромщиков — он не над антисемитизмом издевается, а над совком. Когда хохол Свинаренко на просторах Оклахомы выискивает вонючие сельпо и рязанские чернокожие угрюмые хари, его не с Америки блевать тянет, а с нашего родного совка.

И я не могу такое отношение к Родине (при совке это слово почему-то писалось с заглавной буквы, ну и не будем нарушать традицию) назвать подтекстом. Это надтекст. Даже в рассуждениях о ваучерной приватизации, об олигархически-правительственных альянсах., о залоговых аукционах главный их герой — не сами авторы, как показалось бы любому критику демократического толка, а Совок Совкович. И вот когда я уже четвертый «Ящик водки» дочитывал — допивать не пришлось, поскольку авторы меня в свою творческую лабораторию ни разу не приглашали, — не уставал восхищаться. Как же их все достало, если они по всему немерено объезженному миру и социокультурному пространству вылавливают совковые плоды Родины, собирают их в грибные корзинки, сушат, солят, мочат и кормят от пуза—и друг друга, и неуважаемых читателей, которые тоже стопроцентные совки, как и сами авторы. Эта книга — рвотное средство, в самом хорошем, медицинском значении этого слова. А то, что Кох— Свинаренко разыскали его в каждой точке (где были) земного шара, — никакой не космополитизм, а патриотизм самой высшей пробы. В том смысле, что не только наша Родина — полное говно, но и все чужие Родины тоже. Хотя наша все-таки — самая вонючая.

И если вам после прочтения четвертого «Ящика» так не покажется, значит, вы давно не перечитывали первый. А между первой и второй — перерывчик небольшой. И так далее… Клоню к тому, что перед вами самая настоящая настольная книга.

И еще, книгу эту обязательно надо прочесть детям. Вслух. Перед сном. Или перед отъездом на учебу в Англию. Чтобы им Родина — причем любая — медом не казалась.

И не пропускайте при чтении вслух неприличных или других матерных слов. Потому что они — очень важные авторские знаки. Типа среднего пальца, выступающего из кулака согнутой в локте руки.

Хотя этому знаку мы научились у совков иностранного происхождения.

Андрей Васильев

Генеральный директор

Издательского Дома «Коммерсанты

Эта бутылка — может, самая богатая событиями, самая драматичная во всей книге. Именно в ней Кох уходит из правительства, причем, как он уверяет, совершенно добровольно, никто его не выгонял! Это пытались оспорить олигархические СМИ, которые взялись тогда за «дело писателей»… В отличие от Коха, который то приходит в большую политику, то уходит из нее, Свинаренко как был, так и остается простым репортером. В тот год он тихо-мирно живет в Америке, штат Пенсильвания, и пишет книгу про американский город Moscow. А также учебник американского языка, который, впрочем, до сих пор не дописан.

Свинаренко: — Как раз я на тот Новый год приехал домой на побывку из Пенсильвании. А в Москве из знакомых почти никого нет — все нормальные люди улетели на каникулы. Кто на лыжах кататься, кто в Египет, кто по-простецки в Париж. И я, помню, вздохнул горько и сказал: «Эх! А я вот за границей уж год не был…» Все, кто при этом был, засмеялись, они подумали, что это я, прилетев из Штатов, которые за полтора месяца изъездил вдоль и поперек, так шучу. А я не шутил, это было такое смещение восприятия: Америка в том контексте как заграница не проканала. Она ею в той ситуации точно не выглядела. Ведь мы привыкли, что заграница — это когда ты отдыхаешь, бухаешь в веселой компании, вокруг красиво и погода хорошая — принято же в сезон отдыхать. А когда мотаешься по проселкам среди кукурузных полей Оклахомы какой-нибудь или Арканзасщины, один причем, никого кругом, кроме индейцев и обкуренных негров… Дело даже не в том, что эти люди из иных рас, — важней другое: они чужие, у них совершенно другой жизненный опыт, у вас с ними нет, кажется, никаких общих ценностей, у них никакое образование и едва заметный интерес к жизни. Это по совокупности делает их просто никакими собеседниками. Там, в их американской глуши, все какое-то пыльное, там дороги битые, а дома бедные, и люди смотрят на чужих исподлобья, у них насупленные, как у русских, лица. Заправки я там видел деревянные, каких даже в глухой русской провинции не сыщешь.

— Потому что они заправки построили, когда у нас еще машин не было.

— И еще diners раскиданы тут и там, бедные такие столовые с пластиковыми столешницами, с одноразовыми стаканами. Зайдешь, бывало, в американское сельпо, а оно как наше, колхозное, — несъедобная вонища, порошки от крыс и удобрения вперемешку с ветчиной и чипсами. В общем, это была картина такой совершенно не курортной жизни.

— То есть тебе не казалось, что ты был за границей. Типа Башкортостана…

— Да, как будто это была не заграница. Какие-то типы бомжеватые, несвежие, пьяные. Толпятся у винного магазина, подслеповатого, с желтыми немытыми окнами. Нет, заграницей это никак не казалось. С таким же успехом можно было поехать куда-то в Златоуст или Каргасок. Так, значит, негры там непохмеленные толпятся в ликероводочном магазинчике, как у нас — типа, может, кто нальет. Они на тебя глаза таращат, когда заходишь себе бутылочку виски взять, чтоб принять перед сном в простеньком степном мотеле, в койке, перед ТВ; там же может просто стоять хибарка-отель, даже без бара, и ни магазинчика вокруг на десятки миль…

— А помнишь, был фильм — Стенли Крамера, что ли, — «Оклахома как она есть»?

— Смутно.

— Ну в детстве еще! Я сейчас вспоминаю… Я думал, это будет шедевр вроде «Золота Маккены», а там люди говорят, говорят… Потом у них нефть забила, а потом она кончилась. Вот я сейчас понимаю, это как раз то, про что ты рассказываешь, — подслеповатость эта…

— Да, да. Бывало, зайдешь в бар в такой глуши. А там сидят люди как пыльным мешком по голове стукнутые. Мужики скучные такие, измученные, сонные, какие-то женщины помятые, иные с детьми, в бар их притащили, и дети какие-то унылые. Это не парадная картинка Америки, а задняя, затрапезная.

— Ну понятно, это то, что Никсон называл молчаливым большинством своих товарищей-американцев. И ведь их десятки миллионов там.

— Да… И это нагоняло такую тоску… Я думал — ну на хера это нужно, кто будет читать мои репортажи про эту мутоту? Было страшно, что я там запью… Бред какой-то. Страна живет именно так — криво, косо. Одноногие негры, пьяные индейцы, белые, которые живут жизнью индейцев и негров… Опускающиеся матери-одиночки. Все в кроссовках, в джинсах, в жутких этих бейсболках… Как униформа. Может, правда — закрыть тему и поехать в Москву? — думал я. Но в тот раз я прилетел домой все-таки без вещей, на побывку. Я решил все же устроиться в Америке и во что бы то ни стало слать оттуда забавные тексты. Из говна лепить конфетку. Прилетаю, значит, в Россию… На каникулы… За то время, что я ударял автопробегом по Соединенным Штатам, в моей московской машине сдох аккумулятор: в ту зиму стояли серьезные морозы. А сдох он потому, что мой товарищ, который обещал за машиной присматривать и время от времени ее заводить, про все забыл. Ну так пусть твой шофер, говорю, поставит мне новый аккумулятор! Товарищ мой действительно дал шоферу такое поручение, но — вот чего я не ожидал — счет за аккумулятор выставил мне. Я не стал спорить и, надо сказать, счет этот оплатил. Русская жизнь! Пообещал, забыл, подвел, нанес тем самым убыток — ну и что, тут всегда так было…

• 1/86
• Следующая