Ящик водки. Том 1 - Кох Альфред Рейнгольдович - Страница 7

• Предыдущая
• 7/57
• Следующая

Второе. Я не понимал тогда и не понимаю сейчас, почему солдат обязательно должен плохо питаться. Мало того, что его дембеля мордуют, так его еще и голодом морят. Вот смотрите. По раскладке, которую в финчасти мы хорошо знаем, вроде все получается нормально. Калории там, жиры, углеводы. Хотя можно было бы и получше. Но вот приходят продукты в часть. Офицеры с прапорщиками как стервятники на склад налетают. Всем мясца, маслица, крупы и т.д. — у всех же семьи, дети. Строго бесплатно, из солдатского кошта. На кухне — одни узбеки. Где у Маркса с Лениным написано, чтобы поварами были одни узбеки? Дембеля быстро выстраиваются в очередь — картошечки с сальцом пожарить. У молодых масло отбирают. Что остается солдатику? Непроваренный ливер с остатками навоза, скелетик хека, шрапнель (пардон, перловка)? Стоит солдатик в карауле, а карманы хлебом набиты. Так он и питается первые полтора года — одним хлебом. Ладно бы у государства на жратву солдату денег не было. Так ведь есть. Бюджет деньги-то выделяет. Короче, царство абсурда. Чем это отличается от зоны? Даже «солдатское кафе» — это тот же зонный ларек. Твердокаменные пряники и желтый чай. Все.

И вот служит солдатик в Красной Армии, голодает. Фурункулез, грибок, вонь. На стрельбище не водят. Матчасть не изучают. ОФП не занимаются. Раз в неделю в караул — склад охранять. А есть там что охранять-то? Не все еще сперли? А в промежутках — казарму драить. «Это и есть — священный долг?» — думает солдатик. Сторож и уборщица… Зачем?

Я, слава богу, в войсках провел всего месяц. Это были сборы после окончания военной кафедры МГУ, где нас учили спецпропаганде. На войне, если б таковая случилась, мне предстояло убеждать служащих бундесвера, что им лучше поскорей сдаться в плен. Аргументы предлагались такие:

1. Неизбежность победы СССР.

2. Преимущества социалистического строя.

3. Сохранение пленным жизни и возвращение на родину после войны.

4. Офицер в плену освобождается от общих работ — если при сдаче честно признался, что офицер. Если же он сначала на всякий случай перестраховался и представился рядовым, а потом, увидев, как другие офицеры культурно отдыхают в бараке, пока личный состав пашет в шахте или роет окопы, начинает доказывать, что он настоящий полковник, — ничто ему не поможет: Женевская конвенция учит нас, что такой человек весь свой срок будет пахать бок о бок с нижними чинами.

5. Еще один весомый аргумент. Офицер, если ему по форме одежды положено холодное оружие, не расстанется с ним и в лагере. Так, морской офицер сможет чистить ногти кортиком, а у кавалериста будет замечательная возможность табельной саблей рубить колбасу.

Все эти соображения мы собирались в случае чего донести до супостата посредством листовок или радиопередач.

Самой увлекательной дисциплиной военного курса был «Допрос военнопленного». Преподаватели делились с нами опытом: так, если клеммы полевого телефона загнать допрашиваемому под ногти больших пальцев на ногах, а после крутануть ручку, несчастный от боли будет орать как резаный. Однако нам не забыли объяснить, что, если применять спецсредства, достоверных разведданных не получишь… Если человек струсит, то будет врать, пытаясь угадать, чего тебе надо. А если он решит молчать, как партизан, и погибнет за родину, вам придется долго объясняться с разведотделом — отчего вы взяли под расписку военнопленного, а возвращаете труп врага.

В общем, нам таким манером вдалбливали простую мысль: надо с людьми договариваться по-хорошему.

Распорядок в лагерях был очень поучительный. Воскресенье — баня, понедельник — рытье окопов и стрельбы. После всю неделю мы, покрытые окопной грязью, чертили карты и слушали лекции.

Дождавшись воскресной бани, отмывались, с тем чтоб наутро поскорей перепачкаться на всю неделю вперед.

Помню, был у нас во взводе такой здоровенный курсант по фамилии Автократов — с филфака. Так в день на него тратилось пять-шесть пар сапог, а ходил он все равно в кроссовках. Происходило это так. Шагает взвод куда-нибудь по своим делам, а навстречу офицер.

— Стоять! А ну ты, который в кроссовках, бегом ко мне!

Автократов подбегает и пытается доложить.

— Молчать! — орет офицер. — Кто старший? Немедленно послать кого-нибудь бегом за сапогами для этого клоуна!

Комвзвода пытается что-то объяснить, но офицер слушать ничего не желает.

Приносят сапоги. Автократов пытается их обуть, но икры у него такие толстые, что в голенища не лезут. Офицер достает ножик и распарывает казенную кирзу.

Автократов обувает наконец эти опорки, на которые наползают распоротые голенища. Вид не очень уставной.

— Гм… Обувай обратно кроссовки. А что ж ты сразу не сказал? Только обмундирование испортили.

— Так я начал объяснять, а вы мне приказали заткнуться.

Объяснить это все сразу было невозможно. С каждым встречным офицером, который был не в курсе, приходилось всю мизансцену разыгрывать сначала.

Нам выдали тогда новые гимнастерки, правда, старинные — образца 1943 года, со стоячим воротничком. Их нашили про запас столько, что до сих пор никак не сносить. Погоны нам к ним выдали тоже диковинные: зеленые, байковые, с малиновым кантом.

Мы жили в каркасных палатках, в лесу, и вокруг лагеря ходила испитая бабка с рюкзаком, откуда доставала и продавала нам водку. Мы сливали ее во фляжку, которую положено было носить на ремне. Очень удобно!

На тех сборах я имел обыкновение ходить небритым, с расстегнутым воротом, со вчерашним подворотничком. Кроме того, сапоги я ни разу не удосужился довести до зеркального блеска, считая это лишним. В итоге, я то и дело получал наряды вне очереди (немало ночей простоял я под грибком, как бы позаимствованным с детской песочницы, со штык-ножом на поясе, покуривая и слушая ночной шелест леса) и остался этих нарядов должен Министерству обороны этак с десяток. Не успел все отбыть: служба, она ведь короткая — раз, и кончилась.

Моральная проблема. В тексте присяги, которую каждый зачитывал вслух перед лицом своих товарищей, держась за висящий на шее «Калашников», было что-то про партию и социалистическую родину. И что, теоретически теперь Зюганов может претендовать на то, чтоб по первому зову поднять меня на последний и решительный бой?

А что с теперешней российской армией, которой я никогда не присягал? Эта форма со всеми этими пришитыми к экзотическим камуфляжам пантерьими профилями кажется мне диковинной, заморской. Странно видеть ее на пацанах с рязанскими физиономиями — как будто они наемники или мы уже под управлением какого-то чужого правительства…

Кох: А вот в 81-м я шабашил. На строительстве Тольяттинского азотного завода. У одноклассника моей сестры был брат — бригадир монтажников. Я договорился, он меня взял в бригаду — монтажником-высотником. Два месяца. Я помню, заработал где-то под штуку.

— Вот тогда-то ты и начал делать деньги.

— Ха-ха-ха! Ой, ой, ой. Не надо из меня героя лепить. Пожалуйста.

— А налоги ты тогда платил?

— Бухгалтерия удерживала! Не было другого варианта…

— Ладно. И вот умирает Брежнев, а ты дворником трудишься.

— Вечерним дворником. Ну что, ну схоронили его. А что ты меня все расспрашиваешь? Это ж не интервью. Ты и сам расскажи свои ощущения. А я расскажу свои.

— А, ощущения? По поводу смерти Брежнева? Ну, значит, я… Я как знал, что кончается эпоха. Я бросил свои блуждания и таки поступил в газету. В Калуге. В комсомольскую. В отдел — ха-ха — рабочей молодежи и коммунистического воспитания. И вот я работаю, а тут дежурство по номеру. 11 ноября, объявили нам про Брежнева…

— Ты не забудь, 10 ноября не было праздничного концерта на День милиции. Я уж тогда понял: пожалуй, хрюкнул Ильич. Мне показалось — не к добру это: концерта нет.

— Что значит — не к добру?

— Ха-ха-ха. Мне жалко было деда, честно говоря. Да и гроб уронили…

— Но потом же писали, что не уронили, а это чуть ли не салют начался.

— Да ладно, конечно, уронили, вся страна это видела, и весь мир видел. Уронили гроб, он чуть не шлепнулся.

• Предыдущая
• 7/57
• Следующая