Потерянный и возвращенный мир (История одного ранения) - Лурия Александр Романович - Страница 9

 Что-то совсем странное проявлялось не только в этом. Очень скоро он обнаружил, что ему нужно снова учиться тому, что раньше было так обычно, так просто: поманить рукой, помахать рукой на прощанье... Как это сделать?

 "Я лежу на постели, мне нужна няня. Как позвать ее?.. Я вдруг вспомнил, что человека можно манить, и я пробую поманить няню к себе, то есть тихонько шевелю левой рукой то влево, то вправо. Но няня прошла мимо меня и не обратила никакого внимания на мою "мимику-жестикуляцию". И я понял тогда, что я совсем забыл, как надо манить человека...

 Оказывается, я просто забыл, как нужно делать жесты руками, как управлять мимикой, чтобы человек понял меня и догадался подойти ко мне". 

 К "странностям тела" он скоро привык и они стали беспокоить его только иногда, когда позднее начали появляться припадки.

 Но появились другие странности, он назвал их "странностями пространства", и от них он уже не смог избавиться никогда.

 К нему подходит врач и протягивает руку — он не знает, какую руку ему подать; он хочет сесть на стул и промахивается: стул стоит гораздо левее, чем это ему кажется; он начинает есть — вилка его не слушается и попадает мимо куска мяса; а ложка — с ложкой происходит что-то непонятное: она не хочет вести себя правильно, располагается ребром, и суп выливается из нее...

 Это началось еще давно, в госпитале, продолжается и дальше, и длится долгие, долгие годы...

 "Узнав мое имя, врач сказал: "Ну, здравствуй, Лева!" — и подает мне руку. А я никак не попаду своей рукой в его пальцы. Тогда он снова говорит мне: "Ну, здравствуй же, Лева!" — и он снова подает мне свою руку. А я, как нарочно, позабыл про правую руку, которую я в это время не видел, и подаю ему левую руку...

 Я спохватился и начинаю подавать ему свою правую руку, но почему-то никак не могу правильно подать ему руку, и рука попадает ему только на один палец. Тогда он снова отрывает мою руку и снова го­ворит: "Ну, здравствуй еще раз!" — и он мне снова подает свою руку, и я снова неправильно с ним по­здоровался. Тогда он берет мою руку и показывает мне, как нужно правильно здороваться...

 После ранения я иногда сразу не сажусь на стул или на табуретку, или на диван. Я сначала посмотрю на него, а потом, когда начинаю усаживаться, вдруг еще раз хватаюсь за стул с некоторым испугом, боюсь, что я сажусь на пол.

 ...Иногда бывает и так, что я начинаю садиться и падаю на пол, потому что, оказывается, стул далеко не около меня".

 Особенно мучительно эти "странности пространства" проявляются за столом.

 Вот он садится за стол, хочет писать — карандаш не слушается его: он не знает, как его держать;   он садится обедать, но как взять нож, вилку, как держать ложку?.. Нет, он действительно забыл самые простые навыки...

 "Вот я держу в руках карандаш — и не знаю, что с ним делать, как с ним обращаться... Я разучился пользоваться, владеть им.

 ...Я пытаюсь ложкой поесть "первое", но рука, ложка, рот не слушаются меня, промахиваются. Я медленно шевелю рукой, ложкой, тарелкой, обливаюсь, пачкаюсь.., руку с ложкой подставляю к щеке, к носу, а в рот никак не попаду точно...

 Я стал замечать также, что ложка как-то уродливо держится в моей руке: я никак не мог правильно есть ей, я ее вертел туда и сюда, стараясь узнать, как же правильно нужно держать ложку. Но я так и не мог узнать, отчего так ложка не слушается меня, когда я собираюсь есть пищу или уже ем ее...

Этот труд — есть пищу, двигать ложкой по тарелке и потом подносить ко рту, видя только кусочек пространства тарелки или ложки, которые не слушаются меня, — был просто мученическим для меня...

 И странным было это дело для меня самого, что до сих пор не смог привыкнуть к своей ложке, вилке, тарелке. Я не мог удерживать равновесия подчас до сорока пяти градусов. А когда я закрою глаза, то я вообще не могу угадать, в каком состоянии находится тарелка, ложка, тут уже не зрение виновато, а что-то другое, что случилось после ранения".

 И то же самое происходило с ним в мастерских госпиталя, куда он ходил на "трудовую терапию", где он хотел снова включиться в какой-нибудь труд, убедиться, что он может что-то делать, быть полезным, что он на что-то годен... И там снова те же трудности, те же мучения.

 "Мастер подает мне в руки иголку, катушку с нитками, кусочек материи с узором и просит меня, чтобы я сам попробовал вышить такой же узор и тут же ушел к другим больным, у которых после ранения то нет ноги, то руки, то паралич половинной доли тела. А я... я держу в руках катушку, иголку и тряпицу с рисунком, и не могу понять, для чего мне их дали в руки. Я долго сидел без движения. Вдруг ко мне подошел мастер и говорит: "Что же вы сидите без движения? Возьмите нитку и вставьте ее в иголку!". Я взял в пальцы нитку одной рукой, а в другой держу иголку, но никак не могут понять, что же с ними делать и как соединить иголку с ниткой. Верчу иголкой и так и эдак, и ничего не пойму, как же с ними обращаться...

 ...Когда я еще не брал эти предметы в руки, а только глядел на них, то они мне казались знакомыми вещами, и о них незачем и думать. Но когда я теперь стал держать их в своих руках, то я почему-то не мог понять, для чего же эти вещи нужны. Я впал в какое-то отупение и никак не мог сообразить, как же связать эти принесенные вещи с моим соображением, словно я забыл, для чего эти вещи существуют. Я верчу в руках нитку и иголку, но никак не могу догадаться, как же нужно связать нитку с иголкой, т. е. не могу догадаться воткнуть нитку в ушко иголки.

 Но вот неприятная история еще и в другом деле. Я уже теперь знал, что такое иголка, что такое нитка, что такое наперсток, что такое лоскут, и понимал немного, как с ними обращаться, а вот вспомнить их названия и названия указанных предметов (нитка, иголка, катушка, лоскут, наперсток) ну прямо-таки никак не могу, хоть убейся! Я вот сижу и втыкаю иголку в лоскут, но не могу вспомнить названий вещей, чем работаю...

 На первый взгляд, когда я смотрю на предметы: на стол, на доски, на рубанок, на работающих в ма­стерской людей, мне кажется, что все нормально у меня, что я знаю все эти предметы и их названия. Но когда мне дали в руки рубанок и доску, я долго копошился с ними, пока мне еще раз не показали уже больные, как нужно строгать рубанком и другими инструментами. Я начал строгать, но правильно строгать я так и не научился, вернее, не могу почему-то. Я начинаю строгать — у меня получается криво, косо, с ямами, с буграми, да вдобавок я быстро устаю... Ну, а так, когда я строгаю или просто гляжу на инстру­менты столярные, на брусок дерева, на стол, то я опять как и в тех мастерских, не в состоянии почему-то вспомнить ту или иную вещь, тот или иной инструмент...

 Сапожник тщательно обучал меня и, убедившись, что я очень бестолков, недогадлив и не имею каких-либо понятий в сапожном деле, как держать молоток и как им забивать гвозди, как их вытаскивать и чем; я только и обучался, что заколачивать деревянные гвозди в доску и обратно их вытаскивать. И это для меня было делом трудным, потому что глаза мешали правильно смотреть в то место, куда нужно забить гвозди, и я без конца промахивался, протыкая свои пальцы шилом до крови, и все равно работу эту выполнял очень и очень медленно. И мне не давали ни­какой работы, кроме забивания гвоздей в доску".

 Значит и здесь он непригоден? Значит это не только то, что он нередко называл "странностями ложки". Он не может работать.

 И это осталось у него на все дальнейшие годы; это продолжалось, когда он вернулся домой и когда он должен был выполнять там самые простые работы.

 Вот мать говорит ему: "Лева, наколи дров", "Лева, почини забор", "Лева, принеси молока из погреба", — а он не знает, как это сделать, и каждая задача ставит его в тупик, вызывает новые мучения.