Книга теней - Клюев Евгений Васильевич - Страница 35
- Предыдущая
- 35/90
- Следующая
Но, как выяснилось, немножко побеспокоиться все же следовало. Нет, ничего особенно страшного не произошло: просто на одну минуту — всего-то лишь на одну минуту! — в палату, вверенную ее попечению, проникло постороннее-лицо. На постороннем-этом-лице был белый халат, и двигалось оно со всевозможной осторожностью. Оно подошло к постели беспамятной Эвридики, наклонилось к ней и поцеловало — причем в самые что ни на есть уста! Эвридика открыла глаза: Петр стоял перед ней.
— Орфей, — шепотом сказала она и шепотом же добавила: — Я тебя люблю.
— Это я тебя люблю, — поправил Орфей, приложил палец к губам и на цыпочках отправился к двери. У двери он, конечно же, обернулся: так всегда поступают Орфеи. Нянька Персефона вздрогнула.
— Да, милая, да? — она поняла, что проснулась поздно.
— Бабуленька, дорогая, у меня к Вам огромная просьба! — Эвридика села на постели.
Нянька Персефона настолько опешила, что засомневалась, проснулась ли она вообще.
— Вы не могли бы позвонить одному человеку? Мне очень нужно!
«Бредит», — успокоилась нянька Персефона и улыбнулась бывшей у нее просветленной улыбкой.
— А чего же не позвонить-то? Позвоню… По какому только телефону, не знаю.
Эвридика наизусть сказала телефон: почти одни восьмерки.
— А Вы не запишете, бабуленька?
— Да я и так не забуду. — С железной, надо отметить, уверенностью. — Сказать-то что?
— Сказать? Сказать вот что… Только, бабуленька, если ответит мужчина! Если женщина, то ничего не говорите, не говорите даже от кого…
— И-и, милая! — покачала головой нянька Персефона.
— Значит, так. Скажите ему, что я прошу все отменить. Пусть все отменит.
— А чего отменить? — нянька Персефона успокоилась полностью и окончательно.
— Все. Просто все, он поймет.
— Он-то, может, и поймет, да я ничего не понимаю… — Нянька Персефона развела руками.
— Вам, бабуленька, ничего и не надо понимать! Вы только позвоните ему и скажите то, о чем я прошу!
— Зовут как его?
— Не знаю я, — устало проговорила Эвридика и откинулась на подушку. Через минуту подняла голову: нянька Персефона не двигалась.
— Ну что же Вы, бабуленька?
— Успокойся, успокойся, милая моя, все ж хорошо, — заувещевала нянька Персефона, улыбаясь что есть мочи.
— Да ничего нет хорошего! — Эвридика начинала раздражаться. — Вы не пойдете звонить?
— Зачем? Незачем нам звонить, милая, зачем нам звонить…
— Затем, — почти плакала уже Эвридика, — что жизнь моя в опасности, понимаете Вы?
— Нету никакой опасности, детонька, нету никакой, яхонтовая!
— О, господи! — застонала Эвридика: экая фальшивая бабка! — Я тогда сейчас сама встану и пойду звонить, Вы слышите меня? — И она приподнялась на локте.
— А вот этого нельзя, — ласково сказала нянька, — не то я персонал позову. Ты лучше мне скажи по-простому, чего говорить, я и передам.
— Да ведь я уже сказала! Надо попросить его все отменить и… ну хорошо; передайте, что я больше не хочу умирать, а если уже поздно, пусть… пусть придумает сам, пусть раскрутит все обратно!
— Передам, — засуетилась нянька Персефона, — сейчас же и передам. А ты лежи, детонька, лежи, яхонтовая… — Она бочком пошла из палаты.
— Телефон! — крикнула вслед Эвридика. — Телефон Вы ведь забыли уже!
— Помню, милая, — вернулась нянька Персефона, — как тут забудешь, когда восьмерки одни!
Эвридика опять откинулась на подушку. Дело было сделано. Ужасно захотелось спать, но спать нельзя, надо терпеть и ждать. Нянька Персефона вернулась минуты через три, позвонив Аиду Александровичу.
— Ну что, бабуленька?
— Все отменит. Все как есть отменит, голубонька моя!
— Он так и сказал?
— Так прямо и сказал — слово в слово: все, дескать, отменю, пусть не волнуется, лежит себе спокойно и выздоравливает… а я, говорит, ее скоро навещу.
— Навестит? — подпрыгнула Эвридика.
Нянька Персефона закивала, глядя в глаза Эвридике: уникально просто фальшивая бабка!
— А голос у него какой был?
— Да какому ж ему быть? Мужской и был голос: мужской он и есть мужской…
— Низкий или… или высокий? — все свои силы вложила Эвридика в последнее слово — и попалась бабка!
— Высокий… Высо-о-кий такой, нежный, что у барышни.
— Вы не звонили! — крикнула Эвридика и вскочила с постели. Бабка заверещала, кнопки занажимала, руками замахала. Эвридика оттолкнула ее: — Пустите меня! Вы недобрый человек, Вы… Вы бабка! Я же просила Вас… — она боролась с нянькой Персефоной, оказавшейся сильной, как мужик. — Я просила, от этого, может быть, жизнь моя зависит, пустите!
Она медленно приближалась к двери, распахнула ее — кольцо… Кольцо сестер, злых, как продавщицы, кассирши, официантки, — с дежурной врачихой, вроде, во главе! И тут Эвридика вспомнила, что именно с этой сферой — сферой обслуживания — у нее никогда не получалось нормальных отношений.
— Мне надо позвонить, — спокойно сказала она. — А товарищ сиделка меня не пускает и сама не звонит. — Внезапно у Эвридики сильно закружилась голова — и ужасная, ужасная слабость потянула ее сесть… нет, лечь и умереть — прямо здесь, не сходя с места.
— Вам вставать нельзя вообще, Вы с ума сошли!
И они надвигались — все сестры мира, все продавщицы, кассирши, официантки… вся сфера обслуживания шла на Эвридику, чтобы сбить ее с ног, затоптать, растерзать… И тогда она взвыла диким каким-то, степным голосом, бросилась вперед — зверь, волчица! — и с остервенением прорвала кольцо врагов, рыча и давясь своим рыком… выскочила на лестницу и понеслась вниз, дальше, дальше — на улицу, на воздух. Она знала: за ней бегут, а шлепанцы ужасно мешают… Эвридика сбросила их… первый этаж совсем темный… вестибюль… ошалевшая вахтерша, бди-и-ительная… а дверь нараспашку: перед дверью — машина… ах, вы нам кефирчик привезли?..
Ух, какой жгучий снег! Вот-в-детстве-я-так-мечтала-босиком-по-снегу-да-случая-не-было — и понеслась по тротуару: босая, в тяжелом больничном халате и длинной — почему-же-такой-длинной? — ночной рубашке…
Прохожие столбенели — и никому даже не приходило в голову остановить эту бурю, эту взрывную волну — нет, ночную эту молнию, страшную и прекрасную! Она свернула в первый попавшийся переулок — неизвестно какой, потом еще в один, и еще в один, и еще… Эвридика понимала: мороз. А ведь вчера — или когда? — было почти тепло, снег, казалось, растаял весь!
Что я делаю? Что я делаю, дура! Господи, я же сама себе все порчу и сейчас вот испорчу окончательно, сейчас… Она огляделась. Место было незнакомое. Увидела вход в маленький двор, вошла: иначе зачем — вход? Скамеечка посреди двора… Ей нестерпимо захотелось сесть на эту скамеечку и подумать о том, что она уже сделала и что сделает еще. Села, подобрав ноги. Думать не получилось: холодно стало в один миг, внезапно, зуб-перестал-попадать-на-зуб, а раньше, вроде, попадал… И представилась ей маленькая солнечная площадь с домами готическими — бывают такие? — и домами барочными — такие бывают, и люди, одетые смешно: как в учебнике истории не то за шестой, не то за пятый класс… они хлопали в ладоши, глядя на нее. И тогда она начала танцевать — не танцевать даже… выполнять гимнастические упражнения: шпагат, колесо, рыбку… рыбку, колесо, шпагат… прыжок, еще прыжок, сальто. А музыка пела, пела, понуждая к упражнениям, и люди хлопали, понуждая к упражнениям, — она рада была показать им свое искусство, а молодой человек ходил с кружкой по кругу — и люди бросали туда деньги, и деньги звенели: донг, донг, донг; и снова: донг, донг, донг; и опять: донг, донг, донг… Потом надо было идти по канату — и она пошла: с длинной красной лентой на палочке. Вот номер закончился, и молодой человек, проходя с кружкой мимо нее, сказал: «Браво-Фредерика». — «Меня-зовут-Эвридика», — хотела поправить его она, но очень устала, смертельно устала, невозможно болело все тело — и она пошла в возок…
В это время в больнице… Страшно даже закончить данное предложение. Аид Александрович и Рекрутов застали няньку Персефону в так-сказать-подвижном-обмороке: она не могла ничего объяснить, только и твердила, что виновата, кругом виновата, — так и ходила: кругами.
- Предыдущая
- 35/90
- Следующая
