Приключения Джона Девиса - Дюма Александр - Страница 40

• Предыдущая
• 40/74
• Следующая

Я написал также к лорду Байрону, поблагодарил его за дружеское расположение ко мне и просил похлопотать за меня в адмиралтействе, если ему случится быть в Англии. Он знал Борка. Я отдал Моисею письма к лорду Байрону, к капитану Стенбау и к батюшке, велел свезти их утром на корабль и сказать, где лежит тело Борка.

Потом мы закутались в плащи и пошли к Галатской Башне.

Лодка была на месте, и мы тотчас пустились в путь, потому что неаполитанский корабль, на который мы ехали, стоял в Халкедонском Порте близ Фанарикьоя, и потому нам надобно было пройти канал диагонально во всю ширину его. К счастью, матросы наши были добрые гребцы, и мы разом прошли Золотой Рог и обогнули Серальский мыс.

Ночь была светлая, и море не шелохнулось. Посреди пролива, немножко впереди Леандровой Башни, стоял прекрасный корабль наш, мачты, штанги, даже малейшие веревки его рисовались на светлом круге, образовавшемся вокруг луны. Сердце у меня сжалось. «Трезубец» был вторым моим отечеством; из всего света мне дороги были только Виллиамс-Гауз и «Трезубец», после батюшки и матушки, которые жили в Виллиамс-Гаузе, я любил всего более многих из тех, которые были на «Трезубце». Там оставил я капитана Стенбау, доброго и почтенного старика, которого уважал, как отца; Джемса, которого искренняя и благородная дружба ко мне ни на минуту не изменялась; Боба, образца настоящего матроса с редким сердцем под грубой оболочкой, я жалел даже и о самом корабле. По мере нашего приближения, он величественно вырастал, и через несколько минут мы были так близко от него, что вахтенный офицер услышал бы, если бы я высказал громкое горестное прощание, которое шепотом говорил моим добрым товарищам; после вчерашнего праздника они и не воображали, что я, покидая их навсегда, проезжаю так близко. Это была одна из самых горьких минут в моей жизни. Я жалел о том, что сделал, и не мог скрыть от себя, что одним ударом переиначил всю жизнь мою и променял будущность верную на будущность неизвестную. И кто знает еще, что ожидает меня в будущем!

Между тем мы прошли мимо «Трезубца» и при свете маяка начали уже различать суда, стоящие на якоре в Халкедонском порте. Моисей издали указал мне снасти того, на который я ехал; и хоть мне было недолго оставаться на нем, однако же по мере приближения я невольно обозревал и разбирал его глазами моряка. Сравнение с «Трезубцем», одним из прекраснейших кораблей английского флота, конечно, не могло быть выгодно для неаполитанского судна. Впрочем, оно было построено довольно удобно для выполнения цели судохозяев, скорого хода и поместительности. Размеры его подводной части были хороши; она была довольно широка, чтобы вмещать в себя большой груз, и довольно узка, чтобы легко рассекать море. Что касается до оснастки, то она была, как и у всех судов, назначенных для плавания в Архипелаге, немножко низка, для того, чтобы судно, в случае нужды, могло прятаться за скалу и острова. Эта предосторожность против пиратов, которых тогда было множество в Эгейском море, конечно, была полезна ночью, поблизости земли, но вредна, если судну понадобилось бы уйти от корсара в открытом море. Все эти мысли пришли мне в голову с обыкновенною быстротою взгляда моряка, который, еще не вступив на корабль, знает все его хорошие и дурные свойства. Поэтому, прибыв на «Прекрасную Левантинку», я уже знал ее хорошо; оставалось познакомиться с ее экипажем.

Меня уже ждали, как Моисей и говорил. Часовой окликнул меня по-итальянски, я отвечал: «Пассажир», и мне тотчас бросили веревочный трап. Что касается до моего багажа, то его нетрудно было перенести; у меня, как у греческого философа, все было на себе. Я расплатился с гребцами, простился с Моисеем, который служил мне, правда, за деньги, но, по крайней мере, верно, что не всегда случается, и с ловкостью и проворством моряка вошел на палубу.

У борта ждал меня человек и тотчас проводил в мою каюту.

Немудрено, что после приключений, случившихся со мною в этот день, я спал плохо; лег я в три часа, а на рассвете был уже на палубе. Все готовилось к отплытию; капитан отдавал нужные распоряжения и приказания, и потому я имел очень удобный случай познакомиться со всем экипажем.

Капитан был салернский уроженец, и при первых его приказаниях я вспомнил, что Салерно более славится своим университетом, чем морским училищем; что касается до экипажа, то он состоял из калабрийцев и сицилийцев. Так как «Прекрасная Левантинка» назначена была собственно для торговли в Архипелаге, то она имела вид полукупеческий, полувоинственный, который придавал ее палубе кокетство, вместе грозное и забавное. Представителями воинственного характера корабля были два каменомета и длинная восьмифунтовая пушка на колесах, так что ее можно было перевозить с кормы на нос, с правого борта на левый. Впрочем, всходя на палубу, я взглянул случайно на арсенал и нашел его в довольно хорошем состоянии: в нем было около сорока ружей, штук двадцать мушкетонов, сабель и абордажных топоров; довольно, чтобы, в случае нужды, вооружить весь наш экипаж.

Часа за два до рассвета поднялся довольно свежий восточный ветер, очень благоприятный для нас.

По обыкновению, все матросы собраны были для поднятия якоря, пассажиры также один за другим вышли на палубу, чтобы посмотреть на маневр. Эти пассажиры были большею частью мелкие греческие и мальтийские торгаши.

Матросы исполнили приказание капитана с усердием, которое меня порадовало: по одному маневру можно видеть, каков экипаж, по одной команде, каков капитан. Последствия покажут, что я с первого взгляда хорошо обсудил того и другого. Ветер стал крепчать, марсели были распущены, и все приготовлено, чтобы поставить корабль носом к морю. Но когда судно подошло к самому якорю, сопротивление шпиля сделалось так сильно, что люди, вертевшие его, не только уже не могли подвигаться вперед, но и принуждены были держаться изо всей силы, чтобы не подаваться назад. Однако же четверо матросов присоединились по доброй воле к работавшим, дружным усилием вырвали якорь из дна и подняли поверх воды. Я думал, что его тотчас поставят на место и закрепят, но, видно, капитан торопился начать какую-нибудь другую работу, потому что он велел только задеть якорь кат-гаком. Я хотел было сказать ему, чтобы он прежде всего велел кончить эту работу, но, вспомнил, что я тут ничего не значу, остановился и только пожал плечами.

В эту минуту кто-то начал говорить со мною по-гречески; я обернулся и увидел молодого человека лет двадцати или двадцати двух; он был прекрасен, как древняя статуя, но глаза его блистали лихорадкою, и он кутался в плащ, хотя солнце, которое уже взошло, сильно пекло нас.

— Извините, — отвечал я по-итальянски, — я не знаю греческого языка. Не говорите ли вы по-французски, по-английски или по-итальянски?

— А, виноват, — отвечал он, — я по платью принял вас за земляка.

— Я не имею чести быть греком, — отвечал я с полуулыбкою. — Я англичанин, путешествую для своего удовольствия и ношу греческое платье, потому что оно покойнее и красивее нашей западной одежды. Я не понял, что вы мне говорили, но догадываюсь, что вы о чем-то меня спрашивали: я готов отвечать вам.

— Я точно вас спрашивал. Мы, дети Архипелага, спорадские альбатросы, привыкли с малолетства переезжать с одного острова на другой, поневоле знакомы с морем, и потому маневр, дурно сделанный, никогда не ускользнет от нас. Я заметил, что вы тоже недовольны капитаном, потому что вы пожали плечами; я и спрашивал вас, не моряк ли вы, хотел попросить вас объяснить мне, в чем именно состоит его ошибка.

— А вот в чем: так как корабль уже пошел, то якорь надобно бы поставить на место и закрепить, а капитан велел только зацепить его кат-гаком; или, если это почему-нибудь нужно, то он должен бы велеть по крайней мере вынуть вымбовки. Если по несчастию кат-гак обломится, то якорь упадет в море, шпиль начнет вертеться в противоположную сторону и вымбовки полетят нам в ноги.

Молодой человек хотел было говорить, но закашлял, и я увидел, что он харкает кровью.

• Предыдущая
• 40/74
• Следующая