Консьянс блаженный - Дюма Александр - Страница 74

• Предыдущая
• 74/112
• Следующая

Но наличных денег у Матьё не было. В Арамоне, где, как и в любой деревеньке в сто домов, всё и всем друг о друге известно, люди поговаривали, что за три дня до папаши Каде его сосед с такой же целью нанес визит метру Ниге и столь же, как и несчастный старик, безуспешно.

В другое время и Бастьен мог бы ссудить небольшую сумму. Можно было рассчитывать на его преданность Консьянсу, ведь гусар, как все добрые сердца, познакомившись с юношей поближе, перешел от одной крайности к другой — от чего-то похожего на ненависть к чему-то большему, чем преданность; следовательно, можно было бы взять в долг кое-какие деньги у Бастьена, который, бросив пить по утрам белое вино и перестав по вечерам играть в кегли, имея двести пятьдесят франков за свой крест и четыреста ливров пенсии, без труда мог бы экономить пятьдесят франков ежемесячно, тем более что питался он у соседа Матьё, поскольку снова ухаживал за его лошадьми. К несчастью, над Бастьеном нависла та же самая угроза, что и над землей папаши Каде и над землями соседа Матьё. После возвращения Бурбонов гусара стали именовать не иначе как бандитом, бонапартистом, пособником чудовища. Следовательно, добропорядочное правительство, опирающееся на божественное право и чужеземные штыки, не имело никаких обязательств по отношению к подобному человеку и перестало рассматривать себя как должника Бастьена; оно не платило гусару за крест и не выплачивало пенсии, а это сильно уменьшило денежные возможности Бастьена, во времена своего благополучия даже не помышлявшего о какой-либо бережливости.

Что касается Жюльенны, у нее, как известно, ферма сгорела, а коров съели казаки. Она не только не могла помочь тому, кто спас ее ребенка и ее скотину, но, более того, доведенная едва ли не до нищеты, была вынуждена пойти на ферму Боннёй экономкой.

У обитателей двух хижин одно время возникла мысль продать Пьерро и Тардифа, но Пьерро сильно постарел, а его упрямство, известное всем на три льё вокруг Арамона, создало ему дурную репутацию относительно как его моральных, так и физических качеств; Тардиф же, еще способный тянуть плуг, не мог уже пойти на мясо. Единственные зубы, которые могли бы разжевать бычью плоть, принадлежали казакам с Дона и Волги, привыкшим есть мясо своих падших от старости лошадей, но казаки, как известно, убрались к себе домой.

За Пьерро вместе с Тардифом не выручили бы и пятидесяти франков.

Впрочем Консьянс, который, не считая Мариетты, был единственным, не впавшим в отчаяние (ведь молодые сердца являются кладезями веры), — так вот Консьянс был против продажи Пьерро и Тардифа. Он подолгу беседовал с каждым из них и сообщил от их имени о той пользе, какую они могли бы еще принести.

В остальном Консьянс был возвышенным воплощением той святой веры, которую он носил в своем сердце. Совершенно отчаявшийся, папаша Каде покидал свою постель только для того, чтобы пересесть в кресло, и кресло — только для того, чтобы снова лечь в постель, и отвечал на все возражения безнадежным пожиманием плечами.

Несмотря на опасность того, что земля папаши Каде вот-вот ускользнет из его рук и перейдет в руки кузена Манике, Консьянс не хотел прекращать заботу о ней.

Следуя этому решению, он запрягал Пьерро и Тардифа в плуг, и, заслышав его пение, более печальное, чем когда-либо прежде, Пьерро и Тардиф, вновь обретшие силу и пыл своих лучших времен, бороздили плодоносное лоно нашей общей матери.

Возвратившись домой к концу второго дня работы, Консьянс произнес:

— Дедушка, земля вспахана.

— Прекрасно, — ответил папаша Каде, — но кто даст зерно для посева?

— Об этом позаботится Бог, — спокойно ответил Консьянс.

— Да, — печально вторил ему папаша Каде. — Положим, Бог пошлет нам в октябре зерно для посева. Но ведь мы должны в ноябре отдать восемьсот франков кузену Манике. Кто же даст нам эти восемьсот франков? Снова Бог?

— Почему бы и нет?! — совершенно простодушно ответил Консьянс.

Старый скептик папаша Каде только покачал головой.

Но в начале октября Консьянс отправился на сбор пожертвований.

Он запряг Пьерро в тележку и, подъезжая к воротам всех окрестных фермеров, к каждому из них обращался со своей милой печальной улыбкой:

— Если у вас есть хоть немного зерна сверх того, что нужно для вашей земли, дайте мне, пожалуйста, чтобы я мог засеять поле папаши Каде. Бог вернет вам ту малую толику зерна, которую вы мне дадите, отвратив бурю над вашими всходами и прогнав птиц от ваших спелых колосьев.

И каждый давал Консьянсу зерна не только избыточного, но и некоторую часть необходимого самому фермеру. Соседи по полю могут отказать друг другу в деньгах, но только не в зерне.

Тот, кто не дал бы ни лиара бедняку, берет нож и от семейной буханки отрезает ему кусок хлеба на два су.

Вечером Консьянс возвратился домой с тремя мешками зерна; это было больше, чем ему требовалось для сева на двенадцати арпанах папаши Каде.

Старика так удивил подобный результат, что в знак благодарности он воздел к небу обе руки — то, что полгода тому назад он смог сделать только выражая отчаяние.

И в тот же вечер зрение Консьянса настолько улучшилось, что он, ни слова не говоря, взял молитвенник Мадлен, открыл его и, к великому изумлению трех женщин, проливавших слезы радости, вслух прочел слова благодарения:

А утром юноша принялся засевать землю папаши Каде, словно старику через неделю, то есть 11 ноября, в день Святого Мартина-зимнего, не предстояло уплатить эту ужасающую сумму в восемьсот ливров, дамокловым мечом нависшую над всем семейством.

Во время сева Консьянса несколько раз навестил кузен Манике, подбодривший его в этом похвальном занятии, причем интонации кузена выдавали то обеспокоенность, когда безмятежность молодого человека пугала заимодавца, то иронию, когда он вспоминал всем известную бедность семьи.

Настал роковой день 11 ноября. Метр Ниге никак не давал о себе знать — не появлялся сам, не направлял посыльного, не присылал письма.

В конечном счете, и должник и кредитор волновались одинаково сильно: должника угнетала невозможность выплатить долг, а кредитора — страх, что ему вовремя заплатят.

День 11 ноября прошел, а папаша Каде не проронил ни слова — он был совершенно уверен, что никто ему не ссудит денег и не предпринял ни малейшей попытки раздобыть нужную сумму.

Все другие члены семьи хранили молчание точно так же, как папаша Каде, ибо были сосредоточены на одном и озабоченность их выразилась в одной фразе, которую каждый мысленно произносил: «Если Бог не придет нам на помощь, мы пропали!»

Наступила ночь; почти никто не спал; быть может, лишь Консьянс, поддерживаемый собственной верой, предался сну с юношеской безмятежностью.

А рано утром 12 ноября он отправился боронить землю.

На краю деревни он встретил кузена Манике.

— Доброе утро, Консьянс! — поздоровался огородник. — Куда же ты идешь в такую рань?

— А вы, кузен? — вопросом на вопрос ответил юноша.

— Я? Я иду в город, у меня там есть дела.

— А я иду в поле.

— А насчет земли ты в курсе, мой мальчик?..

— О чем это вы?

— О папаше Каде… ведь он еще вчера обязан был выплатить мне восемьсот ливров!..

— Я знаю это.

— Но он мне не заплатил… Это просто удивительно для такого обязательного человека.

— Если он не заплатил, кузен Манике, — рассудительно заметил Консьянс, — так наверняка потому, что не смог этого сделать.

— Да, но заплатит ли он сегодня или завтра? — спросил кузен Манике с беспокойством, которое внушала ему невозмутимость Консьянса.

— Не думаю, что он сможет, — ответил молодой человек.

• Предыдущая
• 74/112
• Следующая