Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] - Дюма Александр - Страница 79

• Предыдущая
• 79/234
• Следующая

Вдруг, оборвав себя на полуслове и помолчав, она прибавила:

— Позже, лет через десять, ты узнаешь, что в жизни женщины, будь она королевой или прачкой, всегда есть одна любовь, оставившая более глубокий след, чем все прочие. Часто это бывает первая любовь. При виде каждого мужчины, в действительности или в воспоминаниях проходящего перед этим зеркалом, что зовется сердцем женщины, она грустно качает головой, шепча: «Нет, это не он!» Потом зеркало мало-помалу мутнеет, не отражает уже никакого образа, но и тогда, вглядываясь в этот туман, клубящийся перед глазами, женщина видит там всегда лишь одно лицо, лицо того единственного…

Я опустила голову. Единственным, кого я любила или думала, что люблю, был сэр Гарри, но я чувствовала, что никто из тех, кого я знала, не оставил в моей душе такого неизгладимого следа, о каком говорила королева.

Стало быть, мне не суждено было познать истинную любовь? Или она ждет меня впереди?

Королева подошла к своему секретеру, шедевру Буля, великолепному подарку короля Людовика XVI, открыла потайной ящичек и вновь подошла ко мне, держа в руках маленький ларец.

В ларце лежали футляр с медальоном, пачка писем, сухие цветы и листья.

Я улыбнулась. Подумать только, эта надменная королева, могущественная и всевластная, обвиненная если не прямо в бессердечии, так в том, что сердце у нее из бронзы, сейчас похожа на простую женщину: словно пансионерка, тоскующая о последних каникулах, или монахиня, оплакивающая свою свободу, она показывает подруге высушенные листья и цветы, письма, портрет…

Скипетр может иссушить руку, что держит его, корона может обжигать лоб королевы, но в ее сердце есть уголок, в котором женщина всегда остается женщиной.

Улыбаясь, я думала об этом новом доказательстве нашей силы или слабости — тут уж пусть всякий судит, как ему угодно.

— Ты смеешься, — сказала королева, — ты считаешь меня сумасшедшей? Воля твоя, можешь смеяться, но только часть моей души принадлежит дню нынешнему, а другая живет здесь — в этих письмах и увядших цветах, в этом портрете. Часто, весь день протерпев мужа, которого не выношу, и любовника, которого презираю, я запираюсь в этой комнате одна, достаю из секретера мой дорогой ларчик, открываю его и говорю себе: «Вот этот лист с лаврового дерева мы сорвали однажды вечером на могиле Вергилия, когда сияющая луна поднялась за мостом Святого Ангела, отбрасывая на Позиллипо широкие тени». Мы затерялись в одном из этих затененных уголков, словно отрезанные от мира живых, что шумел под нами; часы на башне монастыря святого Антония пробили одиннадцать; он умолял меня, упав к моим ногам, словно пастух Феокрита или Гесснера… Мы уже признались, что любим друг друга, но я еще не отдала ему ничего, кроме девственности моего сердца… Когда прозвучал одиннадцатый удар, я сорвала этот лист, прижала его к губам и склонила к нему лицо, и его губы прильнули к противоположной стороне листа — единственной преграды, еще отделявшей его губы от моих; вдруг я быстро убрала лист, наши уста соединились… Он вскрикнул, как будто раскаленный клинок вошел в его сердце; я увидела, что он побледнел, закрыл глаза и откинулся назад, но я удержала его в своих объятиях, я прижала его к своему сердцу!.. То был дивный вечер седьмого мая; море сверкало, словно расплавленное серебро; Юпитер поднимался над Везувием, багровый, будто вышел из кратера вулкана… Ах! Бедный иссохший листок! Четырнадцать лет протекло с того дня, когда ты был сорван, но ты видишь: я ничего не забыла; каждый из этих цветов и листьев — памятная веха нашей любви, у каждого своя история, как у этого лаврового листочка; с их помощью я могу восстановить от первой до последней строки всю поэму моего счастья, моей юности. Эта вересковая веточка была у меня за поясом в ночь безумств. У короля есть привилегированный полк, так называемые липариоты, поскольку все или почти все, кто в нем служит, уроженцы Липарских островов. Джузеппе был капитаном этого полка. В ту пору за мной неусыпно следил старик Тануччи, которого я терпеть не могла, да и он меня ненавидел. Поэтому любая наша встреча с Джузеппе была связана с тысячью опасностей. Мне удалось заронить в голову короля мысль устроить для своего полка праздник. Было условлено, что это будет маскарад: король нарядится трактирщиком, а я — трактирщицей, и мы будем принимать у себя офицеров полка. Были установлены две огромные палатки; в одной распоряжался король в белом колпаке, кухонном переднике и с ножом за поясом, а трактирных слуг изображали самые важные синьоры двора. Я была в костюме, какие носят женщины Прочиды: голова повязана красным платком, корсаж, шитый золотом, плотно охватывает талию, короткая ярко-алая юбка оставляет щиколотки открытыми; роль трактирных служанок при мне исполняли двенадцать придворных дам высшего ранга. Караманико сел за один из моих столов, так что я могла прислуживать ему, как и другим. Как мне было сладостно быть его служанкой! А когда он пил за здоровье королевы, каким счастьем для меня было знать, что не за королеву он пьет, а за Марию Каролину! Когда я проходила мимо него, моя юбка задевала его колено, моя рука касалась его плеча; я снова и снова проскальзывала там, без конца находя новые поводы, чтобы пробираться сквозь тот узкий проход, который он старался сделать еще более тесным. Грянула музыка, давая знак, что наступил черед танцев. Будучи одним из старших офицеров полка, он имел право пригласить меня, и мы трижды танцевали с ним. Он заметил букетик, что был у меня за поясом, и ухитрился, незаметно покинув танцующих, собрать такой же. Мы тайком обменялись букетами — вот он, его букет: тот самый вереск в окружении гвоздик. А хочешь посмотреть на письмо, которое он написал мне на следующий день? Вот оно, возьми прочти!

Я взяла письмо из судорожно стиснутых пальцев королевы и стала читать:

Вздохнув, я уронила письмо.

— Ты веришь, что он меня любил? — спросила королева, поднимая письмо и прижимая его к губам.

Я молчала.

— О, я понимаю, — проговорила она. — Ты спрашиваешь себя, не решаясь задать такой вопрос мне, как, будучи любима таким человеком, я согласилась, чтобы его удалили от меня; ты спрашиваешь себя, как можно было, любя его, полюбить другого… Нет, я не полюбила другого, я стала его любовницей, только и всего. Чего ты хочешь! Клеопатра, перед тем возлюбленная божественного Цезаря, стала любовницей пьяницы Антония… Не будем больше говорить об этом, это мой позор. Хочешь взглянуть на его портрет?..

• Предыдущая
• 79/234
• Следующая