Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] - Дюма Александр - Страница 64

• Предыдущая
• 64/234
• Следующая

Итак, я вступила в аллею, которая неминуемо должна была вывести меня навстречу королеве. Мои глаза опустились в книгу, однако я не смогла бы различить даже ее названия: буквы ничего не говорили уму, мысль витала где-то далеко, а сердце билось с непривычной силой.

И вдруг на изгибе аллеи я оказалась в двадцати пяти или тридцати шагах от королевы. А маленькая принцесса Амелия оказалась еще ближе — шагах в десяти.

Я сделала вид, будто не заметила ничего и полностью поглощена чтением, что оставляло мне возможность в должный миг поднять глаза и изобразить почтительное удивление, рассчитывая на выразительность своего лица и умение передавать мимикой не только всевозможные чувства, но мельчайшие оттенки переживаний. Однако маленькое происшествие заставило меня оторваться от книги ранее, нежели я намеревалась.

Малышка-принцесса Амелия, подбежав, выхватила из букета цветок и протянула мне.

Это было добрым предзнаменованием.

Я подняла голову, сделала вид, что сначала заметила царственного ребенка, а затем — его сестер и королеву, и, склонившись в глубоком реверансе, приготовилась принять протянутый цветок.

Но тут негодующим голосом, в котором звучало возмущение нечаянной встречей, королева дважды окликнула: «Амелия! Амелия!» Услышав окрик — а ее величество умела придавать своему голосу непреклонную повелительность, — девочка вздрогнула, обернулась и побежала к матери, так и не расставшись с цветком из букета; прежде чем я очнулась от замешательства, Мария Каролина схватила дочь за руку, вытолкнула ее на поперечную аллею и устремилась за девочкой в сопровождении старших принцесс, давая понять, что оставляет для меня путь свободным.

Удар поразил меня в самое сердце. В слезах я кинулась в комнаты, тотчас приказала запрягать и возвратилась в Неаполь, оставив для сэра Уильяма следующую записку:

Через два часа я уже входила в посольство. Там я приказала переменить лошадей и отослала экипаж сэру Уильяму.

В семь часов вечера прибыл сам сэр Уильям.

Возвратившись с охоты, он узнал о моем отъезде и, хотя услышал из собственных уст государя приглашение к ужину, покинул Казерту, велев передать его величеству, что непредвиденные обстоятельства вынуждают его возвратиться в столицу.

Мой супруг уже догадывался, что произошло; мне было достаточно только сообщить некоторые подробности. Тут я обязана воздать ему должное: его это оскорбление задело еще больше, чем меня. Он предложил мне в тот же вечер уехать из Неаполя, даже не объявив о своих намерениях во дворце; однако я добивалась совсем другого. Уехать так — значило оставить поле битвы, признать поражение.

Мне же надо было победить.

Я должна была добиться представления королю и королеве, получить признание двора, как и полагалось супруге английского посла, я стремилась блистать там, как и везде, где мне того желалось, наконец, меня переполняла решимость отомстить гордячке-королеве, заставив ее собственных придворных признать, что я красивее ее, да к тому ж не менее умна и остроумна.

Вот почему я настояла, чтобы сэр Уильям попросил у самого короля объяснений по поводу пренебрежительной выходки его царственной супруги.

Когда сегодня я вспоминаю, в каком я тогда была ослеплении, моя дерзость просто удивляет меня.

Сэр Уильям, ни секунды не колеблясь, уступил моему желанию: его восхищение мною настолько выходило за пределы разумного, что, как и меня, его удивило поведение ее величества по отношению ко мне.

И вот он отправился в Казерту, добился встречи с королем и тотчас, без околичностей, заговорил об интересующем его предмете, не забыв упомянуть, что его собственное пребывание в Неаполе зависит от того, как при дворе отнесутся ко мне.

Король очень ценил сэра Уильяма, и не потому, что испытывал какое-то особое расположение к нему, но из любви к самому себе, потакая своему природному эгоизму. Лорд Гамильтон слыл прекрасным ходоком, метким охотником, превосходным наездником, остроумным и веселым собеседником; за многие годы король свыкся с его присутствием, и покладистого приятного англичанина ему стало бы весьма не хватать.

Кроме всего прочего, на западном политическом горизонте сгущались тучи. Как ни мало разбирался король Неаполитанский в делах, ему было очевидно, что в случае возможного разрыва с Францией сэр Уильям, молочный брат английского короля, товарищ детских игр Георга III, мог оказать ему немалую помощь в его отношениях с сент-джеймсским кабинетом. А поэтому такое открытое заявление монарх встретил добродушно и отвечал любезным, милым тоном, какой иногда звучал в его речах совершенно естественно, а если и был наигран, то с такой искусностью, что никто не мог разгадать, притворяется ли он, или совершенно искренен. Так вот, король спросил:

— Дорогой лорд, известен ли вам слух, что распространился здесь?

— Нет, но надеюсь, ваше величество соблаговолит просветить меня.

— Так вот, поговаривают, что вы не женаты.

Сэр Уильям предвидел такой оборот дела. Он вынул из кармана свидетельство, выданное протестантским пастором, и представил его королю со словами:

— Вот, государь, это послужит ответом.

Тот прочитал документ и долго вертел его в руках с некоторым замешательством. Затем он промолвил:

— Надеюсь, что не сообщу вам ничего нового, если скажу, что в Неаполе полно злых языков; так вот, если вы отпечатаете это свидетельство и развесите его на всех углах, а я особым указом повелю ему верить, здесь останутся сомневающиеся, в то время как стоит вам сделать так, чтобы ваш брак был признан при английском дворе и леди Гамильтон удостоилась приема у короля Георга Третьего — а при тех отношениях, что существуют у вас с вашим монархом, я не вижу здесь никаких затруднений, — никто не осмелится отрицать очевидное… Как вы об этом не подумали?

Сэр Уильям поглядел на короля, стараясь проникнуть за маску добродушной непритязательности, намертво приросшую к лицу этого хитреца из хитрецов, но не преуспел: особый дар позволял королю постоянно хранить личину наивнейшего из смертных.

— Хорошо, государь, — наконец нарушил молчание мой супруг. — Надеюсь, вы дадите мне месяц отпуска?

— Да, и к крайнему моему сожалению! Мне бы не хотелось ни на день расставаться с таким прекрасным компаньоном, но, поскольку вы меня попросили, притом ради такого серьезного повода, как признание вашего брачного союза, я не в силах отказать.

— Итак, мне остается только написать в Лондон, чтобы мой приезд не наделал там переполоха…

— Постойте! Я могу избавить вас и от этой отсрочки.

— Ваше величество окажет мне услугу.

— Прелестно. Письма, полученные мной от моего шурина императора Австрийского и моего свояка короля Французского можно счесть достаточно важными, чтобы незамедлительно показать их мистеру Питту… Я говорю «мистеру Питту», так как у вас творится примерно то же, что и здесь: король не значит ничего, а премьер-министр — все. Иначе я бы сказал: «королю Георгу Третьему». Так вот, я доверю вам оригиналы этих самых писем и присовокуплю мое собственноручное послание к моему брату, королю Великобритании. Таким образом, исполняя мое поручение, вы получите достаточную свободу уладить ваши собственные дела.

Большего сэр Уильям не мог и желать. Тотчас он получил письма, которые должен был показать своему повелителю и главе кабинета, и вечером того же дня на предоставленном в наше распоряжение быстроходном корабле королевского флота мы отплыли в Ливорно.

По пути мой супруг должен был заглянуть во Флоренцию и передать письмо короля великому герцогу Леопольду; от Флоренции наше путешествие продолжится уже на почтовых, а на обратном пути в Ливорно нас будет ожидать королевская фелука.

• Предыдущая
• 64/234
• Следующая