Воспоминания фаворитки [Исповедь фаворитки] - Дюма Александр - Страница 61

• Предыдущая
• 61/234
• Следующая

О его талантах и достоинствах не могу сказать ничего положительного: видя его по три раза на неделе в продолжение трех лет, я, как ни старалась, не обнаружила ни одного.

Самым значительным из послов, поскольку, по сути, он представлял в Неаполе интересы правящего семейства, был господин граф Лемберг. Он был настолько же заметным человеком, насколько граф де Са — бесцветным. Прочие смертные ставили ему в упрек некоторое чванство; однако поскольку это мнение либо не отличалось справедливостью, либо г-н Лемберг почитал свой порок смехотворным пустяком в сравнении с высокомерием посла Великобритании, мы не имели случая заметить в нем что-либо подобное. Среди неаполитанцев же граф снискал такую репутацию потому, что не выносил придворных льстецов и пошляков — ими кишел местный двор.

С первого же вечера, когда я его увидела, мне бросилось в глаза, что он отзывался о самых именитых персонах при здешнем дворе совершенно не стесняясь, как если бы дело касалось последних лаццарони.

Так, однажды речь зашла о кавалере Актоне, и тосканский посланник отважился пропеть хвалу этому фавориту.

Уголки губ графа Лемберга дрогнули в высокомерно-презрительной гримасе:

— Действительно, — процедил он, — этот человек был бы недурным корсаром. У него таланты и повадки пирата, и, быть может, именно этому обстоятельству он обязан своим возвышением.

Утверждают, что даже в беседе с королевой он объявил ей самой, когда разговор коснулся того же самого Актона:

— Я не берусь предполагать, каковы тайные способности этого министра: мне они неизвестны и я не горю желанием их узнать. Однако все, что доступно моему разумению, то есть те таланты, которые он раскрыл нам в министерстве, отнюдь не соответствуют тем обязанностям, какими ваше величество соблаговолили его наделить.

Воистину, положению графа Лемберга при неаполитанском дворе завидовать не приходилось. Будучи дипломатическим агентом правящего семейства, он оказался замешанным во множество интриг, и, надо признать, что некоторые из них весьма принижали высокое предназначение его миссии.

А между королем и королевой ссоры вспыхивали, увы, частенько (о некоторых из них, случившихся в моем присутствии, еще предстоит рассказать), и посол был вынужден вмешиваться во все эти семейные перепалки, примирять супругов, выступать от имени императора, наконец, не реже раза в месяц выполнять при них обязанности, так сказать, мирового судьи.

Поэтому, выходя на прогулку, бедняга Лемберг никогда не мог быть уверенным, что ему вдогонку не снарядят погоню, а садясь за стол — что его не оторвут от стола, чтобы он водворил мир и спокойствие среди августейших супругов. Так, через несколько дней после нашего прибытия он давал большой званый обед, и один из гостей, присутствовавших там, рассказывал, что в разгар трапезы примчался курьер от королевы и Лембергу пришлось тотчас же покинуть собравшихся, принужденных завершить обед без него.

А в Казерте однажды зашла речь о маркизе де Сан Марко, доверенной особе королевы, и граф гневно отбросил на стол салфетку и поднялся, вскричав:

— Ох, эти проклятые бабенки, они меня с ума сведут!

В заключение моего обзора государственных мужей упомяну о некоей весьма незначительной фигуре в дипломатическом мире — имперском консуле и тосканском агенте, по имени Боннекки.

Очень маленький, очень старый, чрезвычайно говорливый, постоянно за всеми шпионящий, в вечной погоне за новостями, он слонялся с неподвижным взглядом, вытянув шею и навострив уши — и все потому, что был в переписке с императором Леопольдом, докладывал ему каждую неделю обо всех скандальных историях, приключившихся при дворе и в городе. А если ничего интересного не случалось, он, не раздумывая, их сочинял. Сначала император держал его на твердом жалованье, однако постепенно новости стали иссякать, а потому монарх, чтобы поощрить своего корреспондента, постановил платить ему за недельную работу, а не раз в год.

И вот уже год как синьор Боннекки получал по два французских луидора за каждый анекдот, который император почитал интересным.

Таким образом г-н Боннекки получал до двух десятков золотых в месяц.

Приманка была весьма сильна, и потому этот маленький человечек воспитал в себе редкостный талант проникать в каждый дом, добиваться приглашения на все званые обеды и празднества. Всем было прекрасно известно, чем он занимался, но, поскольку он действовал от имени императора и, как поговаривали, от имени королевы Каролины, доверившей свой тайный шпионаж явному шпиону своего брата, никто не осмеливался закрыть перед ним двери собственного дома и даже встречать его с кислой миной. Возвратившись к себе, он приспосабливал все, что удалось вынюхать, делал заключения из услышанного, подводил итоги, прибавлял, урезывал, перелицовывал — и еженедельно отсылал своему монарху скандальную хронику, предметом которой были высокопоставленные государственные люди.

А теперь перейду к врачам, ученым и литераторам, составлявшим узкий кружок желанных собеседников сэра Уильяма, и таким образом будет довершено описание того мира, в который мне предстояло вступить, куда меня увлекли обстоятельства, о каких уже шла речь, и иные, еще более невероятные и куда более драматические, что мне придется представить взору моего читателя.

Случилось так, что сэр Уильям незадолго до своего последнего отъезда в Лондон лишился сразу двух своих наиболее постоянных сотрапезников.

Первый из них умер в возрасте тридцати восьми лет: это был знаменитый Гаэтано Филанджери (его вдове я впоследствии причинила зло, в чем ныне раскаиваюсь).

Другой был старцем восьмидесяти лет и слыл самым остроумным человеком в Неаполе. Возможно, покойный аббат Гальяни — так звали прославленного остроумца — был обязан такой своей репутацией тому, что долгое время жил во Франции.

Поскольку они оба скончались еще до моего прибытия и я не успела с ними познакомиться, у меня нет причин заниматься ими далее. Что касается оставшихся, то в числе наших наиболее частых визитеров следует назвать прежде всего врача Котуньо и его коллегу кавалера Гатти, двух в высшей степени занятных персон.

Доктор Котуньо, хотя и занимал важное место среди светил медицинской науки, был, по словам сэра Уильяма, человек в высшей степени сведущий в классической литературе — греческой, латинской и итальянской. Я никогда не могла понять, каким образом при своей многочисленной клиентуре, работая в клинике и давая консультации на дому, он выкраивал время еще и для чтения, которому был обязан своей громадной эрудицией. У тех, кто приходил к нему на прием, он никогда не брал ничего сверх раз и навсегда установленной платы в три пиастра. При всем том он зарабатывал три тысячи фунтов стерлингов в год.

Незадолго до нашего приезда в Неаполь он вылечил виконта д’Эриса, испанского посла, от паралича — у этого дипломата отнялась правая рука. Потребовались полтора месяца и пятьдесят визитов, чтобы полностью исцелить его.

Испанский посол прислал врачу тысячу дукатов. Котуньо ответил ему следующим посланием:

Доктор Гатти был примечателен совсем в другом роде, он был настолько же жаден, насколько Котуньо бескорыстен. Будучи самым пламенным сторонником прививок, он в бытность свою в Париже заработал на них бешеные деньги.

В глазах доктора Гатти сэр Уильям был его лучшим другом по двум причинам: он весьма ценил, во-первых, наш стол, а во-вторых, наши экипажи, которыми он мог свободно располагать. В противоположность Котуньо, очень озабоченного положением неимущих классов, доктор Гатти надменно заявлял, что он не унизится до того, чтобы лечить людей второго сорта.

• Предыдущая
• 61/234
• Следующая