Красная перчатка - Блэк Холли - Страница 17

• Предыдущая
• 17/53
• Следующая

Но теперь-то точно знаю: я мастер, мошенник и, возможно, убийца. Теперь я мечтаю доказать лишь, что могу измениться, стать не таким, как они.

— Спасибо, но нет.

Баррон как ни в чем не бывало пожимает плечами.

Мама тянется к чашке затянутой в кожаную перчатку рукой. На указательном пальце сверкает кольцо с большим голубым топазом и маленькими бриллиантами. Новое. Откуда, интересно? Меня передергивает. На другой руке еще один перстень — камень красноватый, словно в стакан воды добавили капельку крови.

— Мам, — нерешительно начинаю я.

Она смотрит на меня, потом опускает взгляд на свои руки и вскрикивает, польщенная:

— Ах, это! Я встретила такого очаровательного мужчину! Само совершенство! А какой превосходный вкус!

Мать взмахивает рукой, демонстрируя топаз.

— Я тебе именно про него говорил. — В ответ на мой непонимающий взгляд Баррон досадливо приподнимает брови и шепчет: — Ну, тот простачок.

— Ага. А второе кольцо?

— Вот это? Старое? — Мама вытягивает вторую руку, и бледно-розовый бриллиант вспыхивает в свете флуоресцентных ламп. — Тоже подарок. Уже сто лет его не надевала.

Вспоминаю про фотографии, которые нашел во время уборки нашего дома. На снимках мама в старомодном корсете позировала для невидимого фотографа. Не для отца. У него еще на пальце было дорогое обручальное кольцо. Интересно, не связаны ли как-нибудь тот человек и розовый бриллиант?

— А кто его подарил?

— Твой папа. У него вкус просто потрясающий. — Мать будто подначивает: «Попробуй, поймай на вранье».

— Я просто подумал, не стоит его надевать в такие места. Вот и все. Его же могут украсть, — улыбаюсь так, чтобы она поняла — меня вокруг пальца не обведешь. Кажется, будто в ресторане сейчас только мы вдвоем.

Мама смеется. Баррон недоуменно переводит взгляд с меня на нее, словно разговор идет на непонятном ему языке. Пусть. Сегодня ради разнообразия секретная информация есть у меня, а не у него.

Официантка приносит заказ. Кладу в соевый соус побольше васаби и обмакиваю туда сашими. Рыба соленая на вкус, а васаби такой острый, что прошибает до самого носа. Баррон наклоняется поближе:

— Хорошо, что ты с нами пообедал. А то в школе, по-моему, ты психанул слегка.

Когда они меня забрали, время обеда давно прошло, и сейчас в ресторан как раз подтягиваются желающие поужинать.

— Ты сейчас переживаешь естественную реакцию на смерть Филипа. — Брат, как всегда, говорит с такой искренностью в голосе, что немедленно хочется ему поверить. — Пытаешься осмыслить то, что с ним случилось, и не можешь и поэтому пытаешься осмыслить что-нибудь другое.

— Может, и так.

— Именно так, вот увидишь. — Баррон ерошит мне волосы затянутой в перчатку рукой.

Джин-Сьюк приносит небольшую кожаную папку с чеком, и мама достает одну из своих многочисленных ворованных кредиток.

Увы, карта не срабатывает, и девушка отдает ее обратно с извинениями.

— У вас наверняка кассовый аппарат сломался, — мать почти кричит.

— Все в порядке, — я достаю бумажник, — у меня есть.

Но тут Баррон поворачивается к официантке:

— Спасибо, все было прекрасно.

И хватает ее за запястье голой рукой.

Девушка, кажется, растерялась, но через мгновение широко улыбается в ответ:

— Это вам спасибо! Приходите еще.

Мои родственнички встают и направляются к выходу, а я остаюсь смотреть на Джин-Сьюк. Как же объяснить ей про измененные воспоминания?

— Что сделано, то сделано, — говорит мать.

Семья прежде всего.

Воспоминания уже стерты. Можно поставить Баррона в затруднительное положение, но пропавшую память не вернешь.

Так что я встаю, отодвигаю стул и тоже выхожу из ресторана. Как только мы оказываемся на улице, хватаю брата за плечо.

— Ты спятил?

— Да ладно! — Он улыбается так, будто только что отколол замечательную шутку. — Платят только неудачники.

— Я понимаю, другие люди тебя не волнуют, но ты же наводишь при этом бардак в собственной голове. Рано или поздно израсходуешь все воспоминания. От тебя же ничего не останется.

— Не волнуйся, если забуду что-нибудь важное — ты мне напомнишь.

Мама смотрит на меня, глаза у нее блестят.

Да. Правильно. Что сделано, то сделано.

Они высаживают меня в Уоллингфорде, возле моей машины.

— Погоди-ка. — Мать достает из сумочки ручку. — У меня появился чудный маленький телефончик! Возьми номер.

Баррон закатывает глаза.

— Но ты же ненавидишь мобильники!

Она не обращает на мою удивленную реплику внимания и записывает номер.

— Держи, детка. Звони в любое время. Я тебе сразу же перезвоню с ближайшего автомата или городского.

С улыбкой забираю листок. Все-таки она три года просидела в тюрьме и вряд ли понимает, что телефоны-автоматы теперь — большая редкость.

— Спасибо, мам.

Мать целует меня в щеку напоследок, и я еще долго потом чувствую тяжелый и сладковатый аромат ее духов.

Вставляю ключ в зажигание, и «Мерседес» издает чудовищный, кашляющий звук. Неужели придется догонять маму с Барроном и просить подвезти? Но наконец, на второй передаче двигатель все-таки оживает, и машина заводится. Интересно, сколько еще я на ней проезжу? Смогу ли сегодня добраться обратно до Уоллингфорда?

Подъезжаю к большому старому дому, где прошло мое детство. Из-за некрашеных облезлых досок и разнокалиберных ставней он кажется заброшенным. Мы с дедушкой все вычистили и выкинули мусор, но внутри к запаху моющего средства все равно примешивается легкий аромат плесени. Все вроде бы чисто, но сразу видно — мама здесь уже побывала: на столе в столовой пара неразобранных мешков из магазина, а в раковине — грязная кружка из-под чая.

Слава богу, дед сейчас в Карни, а то бы он разозлился.

Сразу же отправляюсь искать злополучный стул. На него накинуто светло-коричневое покрывало. Стул как стул — обыкновенные подлокотники и спинка, только вот если тщательно приглядеться — какие жуткие ножки. Не просто изогнутые деревяшки, как я раньше думал, которые крепятся к раскрашенным шарам — на самом деле они выточены в форме человеческих рук, ладони едва видно из-под сиденья.

Меня трясет.

Усаживаюсь на пол. Как бы я хотел сейчас оказаться подальше отсюда! Протягиваю руку и пытаюсь сосредоточиться. Колдовать мне все еще внове, тело непроизвольно сжимается в ожидании отдачи — в ожидании боли и беспомощности.

Рука опускается на стул, все становится подвижным и текучим. Чувствую наложенное проклятие, его невидимые нити, чувствую даже человека под ним. С почти физическим усилием срываю магический покров.

Открываю глаза. Надо же — сам не заметил, как их закрыл.

Передо мной стоит мужчина, живой — на щеках румянец. На нем белая майка и трусы. Во мне вскипает безумная надежда.

— Генри Янссен, — зову я дрожащим голосом — узнал его по фотографии из досье.

Но тут он падает. Кожа стремительно сереет. Вспоминаю, как мы пытались разыграть смерть Захарова. Плохо тогда получилось, неубедительно. Глядя на Янссена, я вижу, как бывает на самом деле — он умер, это совершенно очевидно, будто лампочка перегорела.

— Нет!

Подползаю к нему.

Отдача обрушивается внезапно. Мое тело сотрясают судороги, руки и ноги удлиняются, становятся похожими на паучьи лапы, тянутся к потолку. Я словно сделан из стекла, и от каждого движения по мне расползаются тоненькие трещинки, они ширятся, и я разваливаюсь на куски. Пытаюсь кричать, но вместо рта теперь комок земли. Туловище выворачивается наизнанку. Я бьюсь в агонии. Непроизвольно поворачиваю голову — на меня невидящими глазами уставился мертвец.

Прихожу в сознание. Я весь мокрый от пота, а рядом лежит мертвый Генри Янссен.

Болит каждый мускул. Смотрю на труп и не чувствую ничего. Надо как-то от него избавиться, скорее. Почему я примчался сюда так поспешно? Почему думал, что смогу вернуть его к жизни? О чем я вообще думал? Я же ничего не знаю о магии трансформации, о ее законах. Не знаю даже, можно ли превратить предмет в живое существо.

• Предыдущая
• 17/53
• Следующая