Солнечная буря - Ларссон Оса - Страница 53

По правой стороне светился сквозь снежный занавес универмаг «Обс» — несколько слабых огоньков. Остановка перед развязкой — колеса поначалу пробуксовывали, когда она надавила на педаль газа. Слева — Музей космоса, похожий на серебристый межпланетный корабль. Табличка указателя из светящихся красных букв. Дальше кварталы вилл — Стенвеген, Клиппвеген, Блоквеген с тщательно расчищенными участками и заполненными кормушками для птиц.

— Его зовут Курт Бекстрём, — сказала Анна-Мария. — Двенадцать лет назад был осужден за убийство, приговорен к принудительному психиатрическому лечению, как это тогда называлось. С тех пор — никаких отметок.

— Хорошо, а что это было за убийство?

— Он зарезал своего отчима. Нанес несколько ножевых ударов. Все это происходило на глазах у матери, она свидетельствовала против сына. Во время допроса сообщила, что сама боится мальчика.

— Мальчика?

— Ему было всего девятнадцать лет. И он здесь не просто как участник конференции. Он живет в Ломболо — по адресу: Тальплан, пять-Б. Один из коллег в Евле сказал мне, что в судебной канцелярии у него есть знакомая. Она пошла туда после окончания рабочего дня и переслала по факсу решения суда. С некоторыми людьми легко иметь дело.

Анна-Мария заехала на парковку: длинные ряды гаражей, двухэтажный многоквартирный дом постройки конца шестидесятых. Они вышли из машины и направились к дому. Несмотря на вечер пятницы, не видно было ни души.

— Суд первой инстанции выпустил его два года назад, — продолжала Анна-Мария. — Далее он лечился в Евле амбулаторно. Ему регулярно делали депо-инъекции, он работал и вполне справлялся. Но по данным регистрации, в январе прошлого года переехал в Кируну. И, по словам дежурного врача в психиатрической клинике в Елливаре, здесь он к врачам не обращался.

— Так что…

— Так что я точно не знаю, но, по всей видимости, он уже год не получал тех лекарств, которые ему необходимы. И что тут удивительного? Ты ведь сам видел их видеозаписи: «Выброси свои таблетки! Господь исцелит тебя!»

Некоторое время они стояли перед дверью подъезда. В двух квартирах окна не горели. Свен-Эрик взялся за ручку, Анна-Мария заговорила тише:

— Я спросила дежурного врача, что, по его мнению, могло произойти после того, как человек перестал получать депо-инъекции.

— И что?

— Ну, ты сам знаешь, каковы врачи. Они не могут ничего сказать по данному конкретному случаю, у разных пациентов все проходит по-разному и все такое прочее. Но в конце концов он выдавил из себя: можно предположить, то есть вполне вероятно, что ему стало хуже. У него снова наступило обострение. И знаешь, что он мне сказал, когда я объяснила, что в церкви посоветовали выбросить таблетки?

Свен-Эрик помотал головой.

— Он сказал: «Слабые люди часто тянутся к церкви. И люди, мечтающие о власти над слабыми, тоже тянутся к церкви».

Несколько секунд они стояли молча. Анна-Мария видела, как снег заметает их следы, ведущие к крыльцу.

— Ну что, войдем? — предложила она.

Свен-Эрик открыл дверь, и они вошли в темный подъезд. Анна-Мария включила освещение. На табличке справа от двери значилось, что Бекстрём живет на втором этаже. Они поднялись по лестнице. Оба бесчисленное количество раз бывали в подобных домах, когда соседи звонили по поводу драки в какой-нибудь квартире. Атмосфера здесь была традиционной для таких подъездов — моча под лестницей, резкий запах моющего средства и штукатурки.

Они позвонили, но никто им не открыл. Послушали под дверью, но различили только звуки музыки из квартиры напротив. С улицы они видели, что в окнах света нет. Анна-Мария открыла щель для писем и попыталась заглянуть внутрь. В квартире было совершенно черно.

— Придется зайти в другой раз, — сказала она.

Часы показывают двадцать минут пятого. Ребекка сидит за крошечным кухонным столом в избушке в Йиека-ярви. Она смотрит в окно и видит свои глаза, отражающиеся в стекле. Кто-нибудь мог бы стоять снаружи и наблюдать за ней, а она и не заметила бы. Если бы этот человек прижал свое лицо к стеклу, его образ слился бы с ее собственным отражением.

«Прекрати, — говорит она себе. — Там ничего нет. Да и кто будет бродить в темноте в такую метель?»

Огонь трещит в камине, тяга в трубе порождает долгий звук на одной ноте, которому аккомпанируют завывающий ветер за окном и тихое гудение керосиновой лампы. Ребекка поднимается и кидает в печь еще пару поленьев. В такой буран надо постоянно поддерживать огонь, а не то к утру избушка промерзнет насквозь.

Жестокий ветер проникает через щели в стенах и вокруг старой выкрашенной темно-желтой краской двери. В дверь вставлено зеркало. Когда-то, еще до рождения Ребекки, эта дверь украшала вход в свинарник — ей рассказывала об этом бабушка. А до того красовалась где-то еще. Для двери свинарника она слишком красивая и прочная — скорее всего, когда-то висела в жилом доме, который потом разрушили, двери же нашли новое применение.

На полу лежат в несколько слоев бабушкины тряпичные коврики — помогают удержать тепло. Снег, который намело к стенам домика, тоже играет роль теплоизолятора. Вдоль северной стены тянется поленница, закрытая брезентом.

Возле камина стоят эмалированное ведро с водой и ковшиком из нержавеющей стали и целая корзина дров. Рядом на старых номерах журналов лежат камни, разрисованные Сарой и Ловой. Камень Ловы, естественно, изображает собаку. Она лежит, свернувшись в клубок, засунув нос между передних лап, и смотрит на Ребекку, не отрывая глаз. Для верности Лова написала на черной спине собаки «Чаппи». Сейчас обе девочки спят в одной кровати, до ушей накрытые двойными одеялами. Их пальцы перепачканы краской. Прежде чем улечься, они втроем скатали матрасы, выдавливая из них холодный воздух. Сара спит с открытым ртом, Лова положила голову ей на плечо. Щеки у них порозовели во сне. Ребекка берет одно из одеял и вешает на изножье кровати.

«Защищать их не моя работа, — внушает она сама себе. — Завтрашний день пройдет, и больше я ничего не смогу для них сделать».

Анна-Мария Мелла сидит в своей кровати при свете ночника. Роберт спит рядом с ней. Она опирается на две подушки, прислоненные к изголовью, на коленях у нее — альбом Кристины Страндгорд с вырезками из газет о Викторе Страндгорде. Ребенок шевелится внутри; она чувствует ногу, которая упирается в стенку живота.

— Привет, маленький хулиган, — говорит она и похлопывает по твердому комку под кожей, где выступает нога ребенка. — Не бей свою старенькую мамочку.

Она разглядывает фотографию Виктора Страндгорда, сидящего на лестнице Хрустальной церкви в разгар зимы. На голове у него неописуемо безобразная зеленая вязаная шапка. Длинные волосы свисают с плеч. Он держит перед камерой свою книгу «Билет на небо и обратно». Улыбается. Лицо у него открытое и просветленное.

«Неужели он что-то сотворил с детьми Санны? — подумала Анна-Мария. — Ведь он сам еще мальчик».

Ее волнует мысль о завтрашнем дне и допросе детей.

«Но у тебя, по крайней мере, будет самый добрый в мире папа», — мысленно говорит она ребенку в животе.

Эти слова растрогали ее саму до глубины души. Она думает о маленьком существе. Ребенок родится совершенно готовенький, с десятью пальцами на руках и ногах — совершенно новая неповторимая личность. Почему во время беременности она каждый раз становится такой чувствительной и сентиментальной? Не может даже смотреть диснеевский мультик — начинает рыдать в три ручья в самый трагический момент, прежде чем все разрешится перед финалом. Неужели прошло четырнадцать лет с тех пор, как Маркус вот так же лежал у нее в животе? И Йенни, и Петтер, они тоже уже большие. Жизнь идет вперед с такой невероятной скоростью. Ее переполняет чувство безграничной благодарности.

«Мне и впрямь не на что жаловаться, — думает она, обращаясь к кому-то неизвестному над головой. — Замечательная семья, прекрасная жизнь. У меня есть все, чего только можно пожелать».