Станислав Лем. Солярис. Магелланово Облако - Лем Станислав - Страница 5

Как нельзя более своевременным предостережением, словно бы написанным в наши дни, выглядит сцена встречи астронавтов ’Теи" с реликтом "звездных войн" - космическим кораблем воинственных земных "атлантидов": заброшенный из околоземного пространства в другую солнечную систему, этот космический корабль, начиненный ядерным и химическим оружием массового уничтожения, оказался способен сеять вокруг себя смерть и разрушение даже многие столетия после того, как погиб его экипаж.

Что касается романа "Солярис", то он и поныне остается вершиной литературного творчества польского писателя. "Мне хотелось бы написать что-нибудь вроде "Солярис", но такая удача бывает только раз", — признается Лем. И его мнение об этой книге единодушно разделяют как читатели, так и литературоведы.

Написанный четверть века назад, этот роман может быть назван одним из шедевров современной научной фантастики. Он продолжает доставлять художественное и интеллектуальное наслаждение миллионам читателей во многих странах мира. Вокруг романа до сих пор не утихли страсти, ведутся споры.

Роман "Солярис" — незаурядное, редкое по насыщенности философской проблематикой явление в научной фантастике. И, как каждое действительно талантливое и емкое по содержанию художественное произведение, он допускает разное прочтение и неоднозначное толкование. Секрет непреходящего интереса к этому роману, очевидно, заключается в том, что в нем смело и остро затрагиваются серьезные философские, социальные и моральные проблемы, значение которых не просто актуально, но и возрастает в ходе научно-технической революции. Вместе с тем Лем нашел и великолепную художественную форму воплощения своих идей, создал притягательный образ главного героя, продемонстрировал мастерство в построении сюжета и редкую даже для него самого способность проникновения в человеческую психику.

"Что такое Океан?" — до сих пор задают вопрос многие читатели романа. Имеется немало интерпретаций авторского замысла. И, изменяя своему правилу не писать предисловий (если речь не идет о неотъемлемой части самого литературного произведения), Лем счел необходимым предпослать русскому изданию романа вступление, где обстоятельно разъясняет свои намерения: "Думаю, что дорога к звездам и их обитателям будет не только долгой и трудной, но и полной невероятных явлений, которые не имеют никакой аналогии с нашей земной действительностью. Это не означает — и мыслящий читатель, конечно, поймет, — будто я уверен, что нас должны ожидать явления именно такие, какие описаны в романе "Солярис". Я не претендую на роль пророка. Но я не писал теоретически абстрактного трактата и поэтому должен был рассказать совершенно конкретную историю, чтобы посредством ее выразить одну простую мысль: среди звезд нас ждет Неизвестное".

Проникновение в космос, несомненно, поколеблет многие привычные представления о мироздании, об эволюции материи, о происхождении жизни и формах цивилизации. Вполне возможно, что новые научные открытия первоначально будут болезненно восприняты не только общественностью, но и многими учеными, как это было в свое время с открытиями Коперника и Дарвина, Эйнштейна и Винера. Однако "неизвестное", "непознанное", "неизведанное" отнюдь не значит "Непознаваемое". Напротив, подчеркивает Лем,

оно, как это было и прежде, станет могучим стимулом человеческого познания, дальнейшего научно-технического прогресса. И не случайно роман заканчивается на том, что Кельвин остается на планете Солярис, чтобы постигнуть тайну разумного Океана.

"Конечно, можно спросить, - продолжает Лем, - почему эту историю я рассказал именно так, почему мир планеты Солярис именно такой, а не иной. Но это уже совсем другой вопрос, не познавательного, а художественного характера, и на эту тему я мог бы рассуждать долго. Впрочем, не знаю, сумел бы я, рассуждая даже очень долго, даже пустившись в длительные объяснения, дать понять, почему эта фантастическая форма показалась мне наилучшей для осуществления моего замысла"[10]. К этому следует, пожалуй, добавить, что много неизвестного ожидает человечество не только в космосе, но и на Земле, не только в отдаленном, но и в непосредственном будущем. Сейчас, на пороге нового тысячелетия, например, исключительно остро встала перед нами не умозрительная проблема Океана на планете Солярис, а вполне реальная экологическая проблема земного океана, как и всей окружающей человека природной среды, которой угрожает расхищение и загрязнение. И роман Лема заставляет нас более остро, драматически воспринимать все связанное с вмешательством науки и техники в естественный порядок вещей, а также в социальные отношения, в индивидуальный мир личности.

В образах Сарториуса и Кельвина писателем воплощены две крайние, взаимоисключающие позиции в современной науке - технократическая, считающая, что в процессе познания цель оправдывает любые средства, вплоть до уничтожения самого объекта познания, и противоположная ей гуманистическая традиция, согласно которой познание мира — это средство достижения благородных социальных идеалов человечества.

Иногда Лема называют "сайентистом", противопоставляя при этом его произведения сочинениям такого писателя, как Рей Брэдбери. Но формальное противопоставление сайентизма гуманизму, которое при этом имеется в виду, — ложная и несостоятельная антиномия. Если под сайентизмом понимать безусловную и слепую веру в благотворность науки и техники при любых социальных обстоятельствах, то Лем первый восстает против этого. Однако в нашу эпоху не может быть и антинаучного, антирационального, антиинтеллектуального гуманизма, и такую интерпретацию своего творчества возмущенно отверг бы и Рей Брэдбери. Подлинный и последовательный гуманизм, исторический оптимизм невозможен без глубокого внутреннего убеждения в огромном гуманистическом потенциале современной науки и техники, в органическом единстве научно-технической и социальной революции, которое Лем разделяет со многими другими выдающимися представителями прогрессивной научной фантастики нашей эпохи.

Э.Араб-Оглы

В девятнадцать ноль-ноль по бортовому времени я прошел мимо собравшихся вокруг шлюзовой камеры и спустился по металлическому трапу в капсулу. Места в ней хватало только на то, чтобы расставить локти. Я присоединил наконечник шланга к патрубку воздухопровода, выступавшему из стены капсулы, скафандр надулся, и теперь я уже не мог пошевелиться. Я стоял, вернее, висел в воздушном ложе, слившись в одно целое с металлической скорлупой. Подняв глаза, я увидел сквозь выпуклое стекло стенки колодца, а выше — склоненное над ним лицо Моддарда, Лицо вдруг исчезло, и стало темно — сверху опустили тяжелый конический обтекатель. Восемь раз взвыли электромоторы, затягивающие болты. Потом раздалось шипение нагнетаемого в амортизаторы воздуха. Глаза привыкали к темноте. Я различал уже светло-зеленые контуры единственного табло.

— Ты готов, Кельвин? — раздалось в наушниках.

— Готов, Моддард, — ответил я.

— Ни о чем не беспокойся. Станция тебя примет, — сказал он. — Счастливого пути!

Прежде чем я успел ответить, вверху что-то заскрежетало и капсула дрогнула. Я невольно напрягся, но ничего не почувствовал.

— Когда старт? — спросил я и услышал шорох, словно на мембрану сыпался мелкий песок.

— Кельвин, ты летишь. Всего хорошего! — где-то совсем рядом прозвучал голос Моддарда.

Я не поверил, но прямо перед моим лицом открылась смотровая щель, в ней появились звезды. Напрасно я старался найти Альфу Водолея, к которой направлялся "Прометей". Небо этих частей Галактики ничего мне не говорило, я не знал ни одного созвездия; в узком просвете клубилась искрящаяся пыль. Я ждал, когда звезды начнут мерцать. Но не заметил. Они просто померкли и стали исчезать, расплываясь в рыжеющем небе. Я понял, что нахожусь уже в верхних слоях атмосферы. Неподвижный, втиснутый в пневматические подушки, я мог смотреть только перед собой. Горизонта пока еще не было видно. Я все летел и летел, совершенно не чувствуя полета, только мое тело медленно и коварно охватывала жара. Снаружи возник противный визг — как будто ножом проводили по тарелке. Если бы не цифры, мелькающие на табло, я не имел бы понятия об огромной скорости падения. Звезд уже не было. Смотровую щель заливал рыжий свет. Я слышал гулкие удары собственного пульса, лицо горело, сзади тянуло холодком из кондиционера; мне было жалко, что не удалось разглядеть "Прометея" — он уже вышел за пределы видимости, когда автоматическое устройство открыло смотровую щель.