Седьмая чаша - Сэнсом К. Дж. - Страница 1

Свечи в люстрах под высокими потолками Большого зала Линкольнс-Инн пылали огнем, поскольку спектакль начался лишь под вечер. Присутствовало большинство членов корпорации. Барристеры были, как обычно, облачены в мантии, их жены — в свои лучшие платья. После часового просмотра спектакля в стоячем положении спина у меня разболелась, и я испытал жгучую зависть к старым и немощным, для которых в зале поставили кресла.

Традиционно премьеры новых пьес проходили в Линкольнс-Инн в марте, но в этом году представление перенесли из-за небывалых снегопадов. Даже теперь, через месяц после положенного срока, было холодно не по сезону. С губ собравшихся срывались облачка пара и тут же поднимались к потолочным балкам. В тот год ставили «Искушение богатством», тяжеловесную нравоучительную пьесу, в которой участники представления в пышных костюмах изображали человеческие грехи и добродетели. Актер, выступавший в роли Добра, бесподобный в своих светлых одеждах и белой фальшивой бороде, читал нотацию тому, кто олицетворял Лицемерие, пытаясь отучить его от вероломства и наставить на путь истинный. Эту нудную тираду уместнее было бы адресовать собравшимся в зале адвокатам. Мне надоело смотреть на сцену, и я перевел взгляд на находящиеся в тени лица зрителей.

Главный казначей Роуленд, малоприятный человек с худым и вечно кислым лицом, глядел на актеров и, вероятно, думал, что следовало бы нанять труппу с менее дорогими костюмами, хотя приходилось признать, что никаких особых декораций для этой пьесы не потребовалось. Прямо напротив я увидел своего старого недруга, Стивена Билкнэпа. Жадным взором он ощупывал коллег-адвокатов. Его выцветшие светло-голубые глазки вечно бегали и никогда не смотрели прямо в лицо другим. Встретившись со мной взглядом, он тут же отвернулся. Это был, пожалуй, самый бесчестный из всех юристов, которых я когда-либо знал. У меня до сих пор саднило в груди при воспоминании о том, как полтора года назад из-за бессовестных махинаций его покровителя, Ричарда Рича, я вынужден был прекратить судебное преследование этого прощелыги. К моему величайшему удивлению, сейчас он выглядел усталым, даже больным.

В некотором отдалении, держа за руку жену, стоял мой друг Роджер Эллиард, в дом которого я был приглашен на ужин после спектакля. Актеры тем временем разыгрывали уже новую сцену. Блуд заключил пакт о дружбе с Пристрастием. Обнимая его, Блуд внезапно скрючился, как бы от боли, упал на колени и продекламировал:

И протянул дрожащую руку к зрителям. Я заметил, что Билкнэп смотрит на него с выражением удивленного презрения, а вот Роджер вдруг отвернулся. Я знал почему и позже собирался поговорить с ним об этом.

Наконец спектакль закончился. Актеры отвесили нужное количество поклонов, зрители похлопали в ладоши, и мы, разминая замерзшие конечности, вышли в Гейт-хаус-корт. Солнце уже садилось, заливая здания из красного кирпича и тающий снег янтарным светом. Была суббота, канун Пальмового воскресенья, ^[1] никаких дел в тот день не слушалось. Зрители шли к воротам или, если они были постояльцами Линкольнс-Инн, возвращались к себе, плотнее запахивая полы плащей.

В ожидании Эллиардов я стоял у выхода, раскланиваясь со знакомыми. Взглянув на окна Эллиардов, я увидел яркое освещение и мелькающие силуэты слуг с подносами. Ужины, которые давала Дороти, пользовались заслуженной славой, и я не сомневался, что даже сейчас, во время Великого поста, ее стол будет ломиться от яств и гости наедятся так, что их животы станут звенеть, как барабаны.

Невзирая на холод, я ощущал приятную расслабленность и покой, какого не чувствовал уже очень давно. Пройдет чуть больше недели, и наступит Пасха, а двадцать пятого марта официально начнется новый, 1543 год. Раньше мои мысли были заняты исключительно тем, какие еще неприятности принесет мне наступающий год, но теперь я ожидал лишь новой, интересной работы и приятного времяпрепровождения с добрыми друзьями.

Одеваясь в то утро, я замер и посмотрел на собственное отражение в стальном зеркале спальни. Я делал это крайне редко, ибо вид горбатой спины действовал на меня угнетающе. Но сегодня я заметил седые волоски в шевелюре и углубляющиеся морщины на лице. Что ж поделать, в минувшем году я разменял сорок лет, и рассчитывать на моложавость уже не приходилось.

В тот день, перед спектаклем, я прогулялся вдоль Темзы, поскольку в кои-то веки, впервые после долгой и холодной зимы, услышал, как трещит лед. Я стоял на причале Темпл и смотрел на реку. Огромные глыбы льда в водовороте серой воды налезали друг на друга и сталкивались, оглашая окрестности громким стуком и треском. Я пошел дальше по мягкому подтаявшему снегу, с облегчением думая, что вот наконец-то пришла весна.

Стоя у дверей, я поежился, несмотря на подбитое мехом пальто. Хотя воздух сегодня и был заметно теплее, холоду не убавилось, а я так и не набрал тот жирок, который растерял во время лихорадки полтора года назад.

Кто-то хлопнул меня по плечу, и от неожиданности я слегка подпрыгнул. Это был Роджер. Его худобу компенсировала толстая шуба. Рядом с ним, улыбаясь мне, стояла его жена Дороти с покрасневшими от холода щечками. Ее каштановые волосы скрывал французский капюшон, вышитый жемчугом.

— Ты пребывал в глубокой задумчивости, Мэтью, — сказал Роджер. — Размышлял о высоком моральном пафосе пьес?

— Высоком, как каланча, и тяжеловесном, как лошадь, — вставила Дороти.

— Уж это точно, — согласился я. — Кстати, кто выбирал пьесу?

— Казначей.

Роджер посмотрел на Роуленда, который был погружен в беседу со старым судьей и поминутно кивал с необычайно важным видом.

Понизив голос, Роджер продолжал:

— Он искал что-нибудь далекое от политики. В наше время это весьма осмотрительно, но итальянская комедия была бы лучше.

Мы вместе прошли через двор. Я обратил внимание на то, что снег с фонтана Гейт-хаус-корта, замерзшего добрых три месяца назад, почти сошел, обнажив дорожки серого льда. Пройдет совсем немного времени, и фонтан вновь заработает, наполняя двор нежным плещущим звуком. На поверхности льда виднелось несколько монеток. Люди продолжали бросать монетки даже в замерзший фонтан — на удачу как в судебных, так и в сердечных делах. Как бы яростно адвокаты ни открещивались от этого, они все же были самым суеверным из всех сословий.

У двери нас приветствовал Элиас, старый дворецкий Роджера, служивший в этой семье уже многие годы. Он проводил меня на второй этаж. Там я помыл руки и прошел в гостиную, где толстые свечи отбрасывали уютный маслянистый свет на кресла и диваны. Около дюжины гостей — сплошь адвокаты и их жены — либо сидели, развалившись, либо стояли, подпирая стены, а Элиас и мальчик обносили их вином. В очаге гудело пламя, наполняя комнату теплом и сладким ароматом душистых трав, разложенных на деревянном полу. Огонь отражался в столовом серебре, которым был уставлен накрытый белоснежной крахмальной скатертью стол. Стены были увешаны картинами в богатых рамах, в основном портретами библейских персонажей. Такова была последняя мода. Над большим камином располагался, пожалуй, самый ценный предмет обстановки во всем Линкольнс-Инн, гордость и отрада Роджера. Это было большое деревянное резное панно, на котором ветки деревьев затейливо сплетались со стеблями цветов, висели фрукты, выглядывали морды различных животных: медведей, оленей и даже единорога. Рядом с этим шедевром деревянного творчества Роджер вел оживленную беседу с Эмброузом Лодером, юристом из моей адвокатской конторы. В каждом движении Эллиарда сквозила неуемная энергия, он возбужденно жестикулировал, доказывая что-то толстому Лодеру, стоявшему неподвижно со скептической миной на краснощекой физиономии.